Илья не знал, мог бы он успеть надвинуть Соловью бересту на башку: он этого не обдумывал. Он все для себя решил, когда Владимир приказал Соловью свистеть во второй раз, и Илья увидел жадные, нетерпеливые огоньки заинтересованности в глазах князя. И еще, теперь, вспоминая, он точно знал, что ему не показалось: там, где стоял князь, свист был слабее. Соловей не мстил, не злобствовал: он показывал товар лицом.
За тыном стонали; наверняка были и мертвые.
— За подвиги твои, Илья сын Иванов, прозванием Муромец, благодарю, — четко заговорил Владимир. Почему «Муромец», вяло удивился Илья. Он так себя не называл. А, ну да, пока к княжьему двору ехали, в народе так кричали. Сначала «из-под Мурома парень», потом просто «Муромец». Ай да князь, в хоромах сидит, а толпу слышит. — И принимаю тебя в свою дружину богатырскую. Будут тебе богатыри мои братья, а я отец. Служи верно, Русь защищая. Вечером пир.
Владимир повернулся и быстро пошел со двора. За ним потянулась свита. Тут же подошли конюхи, забрали Сивку. Какие-то люди торопливо завернули труп Соловья в рогожу, унесли, деловито замыли булыжник. Илья остался один растерянно стоять посреди двора.
****
— Пока своим домом в Киеве не обзавелся, жить будешь в дружинной избе, это вот тут, за углом, — Илья обернулся. К нему шел тот самый богатырь, который сначала отговоривал князя от второго свиста Соловья, а потом заступился за него, Илью. — И вещи твои, которые с коня снимут, туда все отнесут. У нас не крадут, не тревожься.
Годами он был помоложе Ильи, к тридцати, но жизненным опытом — много богаче, это чувствовалось. Чуть пониже ростом, почти такой же широкоплечий, он смотрелся кряжистей и основательней. У него было очень спокойное лицо, чистое, с правильными чертами, и манера говорить спокойная. Голова и борода в красивых чуть вьющихся прядях, немножко разного оттенка. Усы и брови чуть темнее.
— Я Добрыня, — он протянул руку. Илья пожал ее с удовольствием: рука была теплая, надежная, крепкая. — Пир вечером, а ты с дороги, небось, голодный. Пойдем, посмотришь, где тут можно недорого и хорошо поесть, потом, если хочешь, город покажу. Я свое отстоял, свободен теперь.
У ворот их догнал невысокий, плешивый, очень шустрый старичок. «Фома Евсеич, казначей князев и всех прибытков-убытков доглядчик», — уважительно пояснил Добрыня. Старичок сунул в руку Илье увесистый мешочек. «Жалованье от князя богатырю дружины евойной Илье Муромцу. Выдается не в положенный срок ввиду». В дальнейшие разговоры Фома Евсеич не вступал, развернулся — и нет его. Чего именно «ввиду», не сказал, но жить в таком городе, как Киев, Илье действительно было не на что.