Был он невысок, темноволос, имел тонкий, с горбинкой, нос и яркие, быстрые глаза с острым взглядом. Одет был так, как одеваются в дорогу византийские торговцы средней руки, но торговцем, несомненно, не был. Назвался Мануилом.
Вольга остался невозмутим.
— Содействовать свершению великих миссий — мое обычное занятие, — пояснил он слегка оторопевшему греку.
****
— Мануил — доглядчик, — убежденно сказал Алеша, — императорский. Высматривать у нас тут послан. — Они втроем сидели у костра; Алеша кидал в кипящий котел разделанных уток, которых Илья настрелял только что: готовил отвар для больных.
— Вряд ли, — тонко усмехнулся Вольга. — Во-первых, Добрыня его видел и говорил с ним, но глаз на него не положил — спокойно уехал. А во-вторых… не тот человек.
****
Алена отказывалась есть. Она вообще от всего отказывалась, повернувшись лицом к матерчатой стенке шатра и накрывшись с головой попоной.
Вольга вышел с нетронутой мисой утиного отвара и покачал головой.
— Она умрет, — сказал он спокойно. — Шрам — ерунда, и, в общем, последствия телесных мучений ей не угрожают. Но она не хочет жить.
Илья забрал у него мису, ложку и вошел в шатер.
Он сидел возле девушки и рассказывал ей о себе. Илья был не большой мастер говорить, предпочитал слушать, но теперь он говорил. Спотыкаясь, подбирая слова — и не выбирая слов.
Он рассказывал о своем детстве и о том, как жил, когда стал старше. Не скрывал ни одной стыдной подробности существования тяжелого взрослого беспомощного тела. Старался не забыть, передать как можно точнее любую маленькую радость: полосу теплого утреннего света на светлой доске пола, блеск сосулек за окном в тот самый день начала весны, когда начинают позванивать синицы, и зимние причудливые разводы на том же маленьком, затянутым бычьим пузырем окне, отсвечивавшие красным и золотым, когда разгоралось пламя топящейся печи… Слова уже были не важны: он знал, что она понимает.
Большой синий глаз смотрел на него, не отрываясь. Вторая половина лица была прикрыта попоной.
Он зачерпнул варево и осторожно поднес к ее рту, не переставая рассказывать. Одну ложку, вторую, третью… Она глотала доверчиво, как птенец.
— Попону с головы откинь, — посоветовал он, — закапаешь жирным, потом не отстираешь.
****
Следующим утром она встретила его полностью одетой: запона поверх рубашки, платок повязан так, чтобы скрывать вытекший глаз. Она пошатывалась от слабости, но в шатре было прибрано.
— Вот кстати, — обрадовался он, — а я тебе лапотки принес. На глазок плел, так что не обессудь: что не так — переделаю.