— Я же Надюшку за доченьку считаю, Евстафий… — Слез не было, по душе они капали, не из глаз, и Хомяков только скрипел зубами. — С трех лет карапузиком у ног вилась, я ей каждый вечер сказки пушкинские читал.
Отлично постигший своего друга и благодетеля Зализо слушал молча, то и дело подсовывая Хомякову под руку то ветчину, то сыр, то хоть хлеба кусок. Подобное нечасто, но все же случалось, начавшись в Болгарии добрых двадцать лет назад, когда Роман Трифонович в кровь избил собственного компаньона, поставившего под шумок в Скобелевскую дивизию гнилую муку. Но тогда Хомяков пил со злым непрощающим смехом, а ныне — со слезами, которые никак не желали литься из глаз. И это особенно пугало Евстафия Селиверстовича.
— Избаловал, говоришь? Да я души в ней не чаю…
Наконец Роман Трифонович напился до краев и рухнул лицом в щедро политое водкой зеленое сукно. Дворецкий принес подушку и тулуп, оттащил вмиг провалившегося в сон хозяина на диван, уложил, укутал тулупом. А сам сдвинул два кресла и улегся в них передремать. Но сон не шел, потому что Евстафий Селиверстович все время с огромной тревогой думал о Наденьке и с глубокой скорбью — о Феничке, судьбу которой уже знал.
Около семи сквозь дрему он расслышал тихие голоса в прихожей и тотчас же поднялся наверх. Там Варвара с личной горничной Алевтиной готовились идти в больницу.
— Барыня завтракала? — тихо спросил он горничную.
— Разве что кофе пила.
— Захвати что-нибудь с собой.
— Вон, корзинка целая.
— Чего шушукаетесь? — не оглядываясь, спросила Варвара.
— Напрасно поспешаете, Варвара Ивановна, — осторожно сказал Евстафий Селиверстович. — Не пустят вас в такую рань в палату никоим образом.
— Лучше там ждать, чем здесь маяться, — вздохнула Варя. — Как Роман?
— К завтрему протрезвеет, так полагаю.
— Присмотри, чтоб горячего поел.
— Уговорю. Когда вернетесь, если он спросит?
— Сегодня не спросит, ты же сам сказал.
Проводив хозяйку и потолковав с Мустафой о Феничке, Евстафий Селиверстович вернулся в биллиардную. Как ни осторожно он шел, а Хомяков все же проснулся: чуток второй пьяный сон в отличие от первого. Выполз из-под тулупа, прошел к столу, хватанул добрый глоток прямо из графина.
— Черт, теплая…
— Надо поесть.
— Сам знаю, что мне надо.
— Поесть, — негромко, но весьма упрямо наседал Зализо.
— Вот пристал. — Роман Трифонович схватился за сигару. — Ну, давай. Что там у тебя?
— Миска щей сутошных.
— К черту!
— Съедите, тогда и к черту пойду.
— Ладно. И огурцов соленых. Кадушку!..
Евстафий Селиверстович не настаивал ни на столовой, ни даже на буфетной: у Хомякова внезапно «взыграл ндрав», и «ндрав» этот приходилось учитывать. Наверху встретил Немировича-Данченко с Каляевым: оба были в халатах, прямо с постелей.