— В твоем роскошном лондонском доме тебе катастрофически не хватает реальных проблем.
Китти сердито швырнула на гальку рюкзак, набитый камнями, и вошла в воду прямо в желтом платье, которое, как она говорила, всегда поднимает ей настроение. Нина смотрела, как она подныривает под волну. В их лондонском доме, о котором говорила Китти, было не очень-то и уютно. Папа вечно сидит у себя в кабинете. Мама всегда в отъезде, ее платья и туфли аккуратно развешаны и расставлены в гардеробе, как вещи покойницы. Когда Нине было семь лет и у нее в волосах постоянно заводились вши, в доме пахло волшебными зельями, которые она «варила» из маминых кремов для лица и папиной пены для бритья. В большом доме в Западном Лондоне пахло и всяким другим. Папиными подружками и их разнообразными шампунями. Папиным одеколоном, который делала для него парфюмерша-швейцарка из Цюриха, чей муж владел двумя выставочными лошадьми в Болгарии. Папа всегда говорил, что ее композиции «прочищают ему мозги и раскрывают сознание», особенно — его любимый одеколон под названием «Венгерская вода». В роскошном лондонском доме пахло особым папиным статусом и простынями, которые он всегда клал в стиральную машину после того, как его очередная подруга уходила с утра пораньше. И абрикосовым джемом, который папа ел ложками прямо из банки. Он говорил, абрикосовый джем меняет его внутреннюю погоду, но Нина даже не знала, какая погода была изначально.
Хотя нет, вроде бы знала. Иногда она заходила к нему в кабинет, и ей было больно смотреть, как папа сидит, тихий и грустный, сгорбившись в своем шелковом халате, словно что-то его придавило. С раннего детства она привыкла к тому, что бывают такие дни, когда папа мрачно сидит в кресле, и не желает смотреть на нее, и даже не может заставить себя подняться, чтобы пойти спать. Она выходила из кабинета, тихонько прикрыв за собой дверь, потом приходила опять, приносила отцу чай, к которому он никогда не притрагивался, и чашки так и стояли нетронутыми (остывший чай покрывался склизкой бежевой пленкой), когда она снова заглядывала к нему, чтобы попросить карманные деньги или чтобы он подписал разрешение на школьную загородную экскурсию. В конце концов Нина стала подписывать все сама, его черной чернильной ручкой. Вот почему она всегда знала, где найти его ручку, чаще всего — у нее под кроватью или в стаканчике с зубными щетками в ванной. Она придумала подпись, которую всегда могла повторить: Д.Г.Д с точками между буквами и завитушкой на втором «Д». Спустя какое-то время папа всегда приходил в себя и водил ее обедать в «Ангус стейк-хаус», где они неизменно садились за один и тот же столик. Они никогда не говорили о его детстве и о его многочисленных подругах. Такой у них был негласный секретный договор, даже не столько договор, сколько непреходящее ощущение, словно в подошву стопы впился крошечный осколок стекла: от него не избавиться, с ним чуть-чуть больно, но, как говорится, жить можно.