— Гульнас, возьми коня.
Женщина привязала коня к столбу и дала ему подсушенной травы. Все движения у нее были резкие, быстрые.
Мы вошли в саклю. Это была сторожка для пастуха на случай ненастья. Внутри темновато — оконце пропускало мало света. Посередине стоял железный таган. На этом очаге пастух готовил себе пищу и обогревался. Земляной пол был устлан свежим сеном, пахло ромашкой.
У Гульнас уже готов был обед: обжаренная на масле в растертой печенке вяленая баранина. Такого вкусного кушанья я никогда не пробовал и похвалил Гульнас. От похвалы она вспыхнула и стыдливо опустила глаза. Глаза у нее были быстрые, какие-то пронзительно-диковатые.
После обеда Гульнас ушла домой в аул Куруш: она приносила мужу продукты.
До позднего вечера мы с Лукманом осматривали в загоне овец и вводили им внутрь лекарство, от которого погибают глисты.
Когда же солнце скрылось за скалистый гребень Шалбуздага и стало быстро темнеть, Лукман расставил собак на их посты. Три легли снаружи около стек загона, а около ворот расположился Рагац. Вероятно, ему доверялся этот важный пост как самому надежному часовому. Собаки уже не лаяли на меня и не рычали, но все же поглядывали недоверчиво и злобно, как на чужого. Усталые овцы легли, тесно прижавшись друг к другу. Так теплее.
Поздним вечером мы сидели с Лукманом в сакле, пили очень сладкий чай — ширинчай по-местному — и ели пресные лепешки — чуреки — с сыром из овечьего молока — брынзой. Лукман был неразговорчив. Видно, одинокая пастушья жизнь приучила его к молчанию. Но он с интересом спрашивал и с большим вниманием слушал о жизни в больших городах. На мои же вопросы отвечал скупо, отрывочно.
Восемьдесят лет прожил Лукман Муртазаев в ауле Куруш. Более полувека он пас баранту богатеев, а сам не имел ни одной овцы. У него была лишь убогая сакля, сложенная своими руками из горного камня, да собака. Зимой и летом он ходил в одной и той же одежде — старой вытертой черкеске и шароварах из грубого самотканого сукна, крепкого и ноского, как воловья кожа.
В прошлом году в аул Куруш приехал из Буйнакса молодой рабфаковец-комсомолец Имран Галиев и стал говорить с народом о коллективизации. Тогда Лукман первым подошел к нему и твердо сказал:
— Пиши в колхоз… меня и Рагаца.
…Перед тем, как лечь спать, мы с Лукманом обошли загон. Было тихо. Прохладный ветерок чуть шевелил траву. Темно-синее небо с мерцающими звездами казалось близким и плотным, как полог.
Спать мы легли на кошме, покрывшись бурками. Очаг наш давно затух, стало холодновато.
Ночью мы проснулись от собачьего лая. Лукман схватил ружье, и мы вышли из сакли. Обошли загон. Собаки лаяли с тоскливым подвыванием. На толстых загривках у них вздыбилась шерсть.