Стало холодно — форточка была открыта, ветки тополей синели от снега. Страшная мысль — иметь горб из прошлых жизней, который тем тяжелее, чем выше ты забрался, и неизвестно, когда еще распылишься без следа. Не обладать, не помнить, видеть без присвоения, не дышать золой окончательных объяснений. Как все-таки легка и опрятна трезвая нищета! Я, кажется, бросаю под ближайший куст все, что приходит в руки и молит пригреть, — свои же отражения. Снова укладываясь спать, я улыбался.
Зимой Шерстнев стал серьезнее, а его напитки крепче, поэтому мы стали видеться куда как реже. Он был доволен этим, потому как раньше я иногда перебивал его в каких-то интимных решениях, может быть, мешал писать. Иногда он не реагировал на дверной звонок, хотя я слышал за ней знакомый скрип ближайшей двери (ас в ванной, как шутила Юлия). Мой звонок, возможно, поднимал его от стола, и он шел в ванную сполоснуть бессонное лицо и вернуться к уединенному сочинительству.
В течение зимней сессии и последующих каникул я оказался совершенно заброшен: то тяжело болел, как это случалось каждую зиму, то не мог никого найти: родители Юлии, как было заведено, проводили на кухню, а потом — как дополнительное сладкое к чаю — сообщили, что она в Москве, у них там родственники, да и у нее какие-то интересные дела, и, кстати, у нас же есть совсем-совсем редкое угощение, кунжутная халва, непременно надо попробовать. Шерстнева неизменно не оказывалось дома, и не было возможности договориться с ним о встрече. Но рано или поздно она состоялась.
Экзамены мне дались легко, так как я хорошо работал на семинарах, прогулы прошли незаметно, как допустимое обыкновение, а вытянув экзаменационный вопрос, я вдумывался в него и из него же выводил внятную линию ответа: этот логический принцип был выработан мной в моем неуютном опыте, когда все бытовые вопросы заставали врасплох, как будто идет непрерывный экзамен, и я должен был научиться профессионально выкручиваться, — выдумывая правдоподобный ответ, а не вспоминая. На экзамене, на всякий случай, со мной была шпионская стопка мелко исписанных бумажек, и нет надобности говорить, что они пригождались как источник точных сведений, которые нельзя заменить, особенно на «Исторической грамматике» или «Введении в языкознание».
На исходе зимы, когда серый снег, как промокший сахар, раскисал под ногами, мы пошли пешком после лекций в тот район города, где Шерстнев провел свое детство. По пути он рассказывал, как увлек его один славянофильский журнал, подаренный Огнивовым со старшего курса. Тот ходил в косоворотке с вышитым красной нитью орнаментом на горловом отвороте (Зелинская басила на лекции: «Хотите увидеть оленей богини Мокошь — остановите как-нибудь Огнивова, только не говорите ему, что это женская символика — он будет отрицать и вас заболтает») и искал собеседников, чтобы вразумлять их — иногда отвлекая от пары — бешеной смесью философских терминов. Шерстнев его понимал. Он поведал мне, что жидомасонский заговор — абсолютная правда, что Гитлер должен был начать благородный поход на Америку, если бы его не поссорили с Советским Союзом, что военное вмешательство — давно уже не действенный способ, потому что любая война только дает нажиться известно какой нации. У России, по новому мнению Шерстнева, своя миссия, она должна исправить ошибки века, ее святой долг… и так далее. Я плохо слушал эту пересыпанную искрами Огнивова лекцию и вечером — по вполне предсказуемой канве — набросал ее в своем дневнике. Дело в том, что от подобной тематики тоже начиналась изжога, будто я поел — с песком и солью — снега, в который смотрел по дороге.