— Ты делаешь свое дело. Другие разберутся.
— Это, боюсь, уже не профессионально. Надо знать, в каком углу Авгиевых конюшен больше всего грязи — и прямиком туда работать! А перед этим хорошо бы убедиться, что ты чистишь, а не добавляешь гадости.
— Откуда же у тебя гадость? — обеспокоенно спросил я, думая при этом, что Гераклова ассоциация может сильно помешать разговору: у меня было чувство, что в очищении конюшен утверждался отчетливый срок.
— А как мне убедиться? Я освежаюсь не стихами, — а вот сейчас мы зайдем, хлопнем сто пятьдесят грамм, и мне станет легче, и я даже назову высказанные сейчас мысли ерундой, а если не выпью и буду читать свои стихи, то мне станет еще неспокойнее и потом придется пить больше. И я ничего не поделаю. Это у меня важное занятие. Я посреди дня думаю не о том, что бы такое мне написать, а что и где выпить, чтобы день не пропадал даром. А когда дело сделано, мне благодушно и отрадно, — почему бы тогда и не черкнуть пару строк, срочных забот уже не осталось. Раньше я уверен был, что так поэту и нужно. Мечтал где-нибудь найти абсент, чтобы писать, как Рембо, — настоять, что ли, полыни на спирте. Когда со Штурманом я попробовал виски, то ничего не написал, мне стало плохо, и я заснул у него на кровати, а он смотрел видеофильмы всю ночь и ругался на то, какая это дрянь. Мне еще сквозь сон казалось, что он про меня. Не знаю я, не знаю, какие у меня задачи в поэзии: что я успел написать, а что не успел? что будет, если я помру или брошу писать и займусь коммерцией? — возраст подходит, а абсента я так и не попробовал.
— Ты — наше чудо. Тут достаточно и того, что мы не знаем других живых поэтов. Ты нам всем нужен именно таким.
— Живой крокодильчик в ванной.
— Нет, ты делаешь что-то, что хотя бы кто-то должен делать.
— Вот именно, Марк! Вот именно! И это до тех пор, пока мы не узнали, что все это время кто-то делал это гораздо лучше меня.
Я доходил до отчаяния, что ничем не способен помочь. Я не знал и не понимал предмета нашего разговора. И глубоко внутри себя был уверен, что иначе и не должно было быть. Пока я знал близко только один живой пример поэзии. Что-то должно его подталкивать, почему бы это не поручить сомнениям?
— Роняю окурок, как турок, — проворчал Шерстнев, все-таки нагибаясь и беря с сизой льдины остов своей подмокшей сигареты со слабой бумагой.
Мы брели промозглыми дворами, в которых в самых неудобных местах возникали кучи снега, смешанного с песком, иногда это были целые горы, по стеклянному хрусту которых съезжали мальчишки. Сбоку одной горы торчала изувеченная снежным бульдозером скамейка, из-под другой выглядывало гнутое железо детской лесенки. Зима казалась необратимой, будто за ней нет будущего. Но детей радовало и то, что они всегда смогут кататься на санках и рыть в рыхлой горе сквозные пещеры.