— Я без Шерстнева, — предупредил я весело, подходя к уродливой мельнице и переворачивая ее кровавое дно. Юлия продолжала смотреть на меня, ее книга опустилась на колени, из корешка выбивалась картонная начинка, ткань махрилась, одна из страниц была заложена высохшей веточкой яблони или жасмина — слишком мелкий смятый цветок и много темной листвы (неловкая плоскость позы, как во всех насильных захоронениях). Я подошел к книжной полке. Мою мельницу опять пришлось перевернуть.
— Можно мне тоже выбрать книгу?
Не говоря ни слова, она не сводила с меня злых глаз.
— Что читаешь? — спросил я, невольно проводя рукой перед пугающе внимательным лицом. Она читала все тот же том энтомолога с потрепанным корешком.
Я сел и положил рядом выбранную наугад книгу. Она продолжала смотреть сквозь меня, сгоняя своей незаинтересованностью мой безликий фантом. Я начал опасно плавиться и метаться внутри себя, мне требовалось прибавлять себе подлинности. Я показал родинку на левой щеке, которая часто представлялась мне из-за своей матовости и объемности стекающей слезкой Арлекина. Никакого ответа. Потянулся к ней. Она находилась далеко, и даль была безопасна, но на всякий случай убрала руку. Пресеченная попытка сразу остановила меня от касания на куда больший срок, чем это казалось в ту глупую минуту. Я выудил блокнот из нагрудного кармана и написал в нем недавно усовершенствованным и потому лучше надутым почерком: «Хочешь, я напишу тебе письмо?»
Предложение, будучи вырвано, не теряя движения, перелетело к ней на корешок книги. Стараясь быть равнодушным, я начал выдувать марш, но мотив сложился неудачный, и закинуть ногу на ногу мне не удавалось, было неудобно шевелить ногой вблизи чайного столика и замершего посреди комнаты танцевального стула.
— Очень угнетает то, что нам не приходится писать друг другу письма. Ведь для них требуется особый язык, особый эпистолярный этикет, который раньше служил дополнительным параметром общения. А может, и мышления.
Юлия пронесла письмо мимо глаз и, не останавливая руки, переложила его к ногам, впрочем расправив для будущей сохранности края бумаги. Это уже успокоило меня.
— Сколько же мы всего не договариваем, только потому, что не пишем обычных бытовых писем? Дружеские беседы, приглашения к ужину, обсуждение прочитанного или — не до конца обсужденного: «Только вы ушли, как я вспомнила хороший аргумент, который помог бы мне в нашем споре…» — я наугад открыл приготовленную книгу: — «Вы поступили правильно, — пишет Мериме в „Письмах к Незнакомке“, — не заговорив о Катулле. Это не тот автор, которого следует читать на Страстной неделе… Становится, однако же, вполне понятно, что понималось под словом любовь в Риме в 50 году до Рождества Христова…»