Улица Григория Хатанзейского была самой нарядной в городе. Двухэтажные дома выстроены вроде коттеджей, с резными наличниками и беседками. Тут находились все важные учреждения и даже строился театр.
Иннокентий Иванович прошел улицу и в раздумье остановился на краю города. Широкая река распласталась перед его взором.
— Печора-матушка, — прошептал он, опускаясь на толстое бревно у пристани. Из кармана штанов достал тавлинку, понюхал табак. Увидев идущего по берегу в город прораба, крикнул: «Эй!» — и беспокойно заерзал на бревне.
Подошел широколицый парень в кожаной фуражке. Дед уступил ему кончик бревна и сердито насупил брови.
— Что ж это, между прочим, прораб шляется, а бревно, на котором сидит, не замечает. А бревно, между прочим, гниет с прошлого года!
Прораб вынимает папиросы «Дели» в жесткой коробке и торопливо закуривает.
— Иннокентий Иваныч, — говорит он певуче, разводя руками, — ну за что вы мне кровь пущаете? Ну? То в газете, то в райкоме, то на собраниях. Да разве ж я один на свете могу за всем усмотреть? Вот ведь вы какой, Иннокентий Иваныч.
— И театру строишь третий год, а плотники пьянствуют. А?
— Да что вы, Иннокентий Иваныч! — говорит паренек и пытается встать с бревна. Но старик кладет ему на колено руку, и тот не решается приподняться. — Ну хоть бы в санаторию уехали на годик, — с тоскою заканчивает прораб.
— Вам бы только планы раскидывать, — сердито говорит Иннокентий Иванович, нюхая табак. — Какие дома ты на улице Восьмого марта выстроил? В таких домах честным людям жить совестно. Я тебе еще припомню это.
Старик неожиданно замолкает и отводит взгляд на реку, задумавшись о своем твердом решении написать о прорабе большую заметку в газету, чтоб ему было стыдно на весь город.
Потом говорит «пока» и, ссутулившись, идет по крайней улице неторопливой стариковской походкой. В конце улицы он видит тундровый тальник, покрытый бурой листвой, небольшой залив и плещущихся в нем гусей и уток, лодку, на носу которой, старательно вглядываясь в воду, сидит дед Аксен, балагур, пьяница и отчаянный рыбак.
Иннокентий Иванович подходит к пологому илистому берегу залива и кричит, сложив руки лодочкой:
— Аксен! А Аксен!
Дед Аксен отвечает:
— Угу! Сей минут.
Но проходит и пять, и десять, и пятнадцать минут, а он по-прежнему сидит на носу лодки, вытянув шею и глядя в воду. Губы его быстро-быстро шевелятся, точно он заклинает водную стихию.
Иннокентий Иванович садится на зеленую траву бережка, подальше от воды, и вынимает тавлинку, посматривая на солнце, большое, рыжее, нездешнее. «День долог, город большой. Торопиться некуда», — думает Иннокентий Иванович, жмурясь от зеркальных блестков ряби.