Мне было непонятно, как она это делает. Ведь эти двое в далеком Подмосковье, немолодые люди с устоявшимися привычками, гораздо более беззащитны и ранимы, чем молодая свободная женщина, да еще безоглядно влюбленная в Вильгельма. Но Анна действительно забыла о родителях, а причиной этому было огромное, сильное и новое чувство. Анне открылось, что можно жить для других и себя не жалея, и создавать счастье вокруг себя. Не только из подручного материала. Так, что счастье станет так велико, что самой уже будто и нет дела, что счастлива. После встречи Анны с Вильгельмом прошел год. Анна, поддавшись его влиянию, приняла Святое крещение. Перед принятием приехала в Дубну и рассказала, к чему готовится. Родители тоже решили креститься. Так все втроем и крестились в Москве, у отца Феодора, которого Вильгельм знал еще по старшим классам школы. В этот же день родители Анны уехали в Дубну, а она вернулась в квартиру, которую тогда занимал Вильгельм, работавший дворником.
Утром следующего дня Анна пошла на Арбат, чтобы аскать – попросить у прохожих – рубль на завтрак. Ее остановил высокий худой человек с солнечной шевелюрой, золотой альбинос. Волосы придерживала симпатичная красная тесемка.
– Ну зачем ты аскаешь. Поехали ко мне, накормлю.
Это был Эйнштейн. Через месяц Анна снова приехала в Дубну – познакомить родителей со своим будущим мужем, выпускником мехмата МГУ. Эйнштейн был детдомовец. Ему по окончании школы дали малометражную двушку, где они с Анной и поселились. Для многих наших общих знакомых Анна была красивая женщина и яркая личность. Эти штампы ввиду Анны рассыпались мельчайшей пылью. Один из знакомых, человек чувствительный и нервный, психолог по образованию, как-то сказал не без горечи – эти доли горечи меня задели:
– Вы все делаете вид, что вы хиппи. Но вы не хиппи. Только у Анны в глазах есть нечто хипповое. Во взгляде.
– А что именно? – оживилась я. Заинтересовал ракурс, в котором приятель увидел Анну. Как будто кто-то из наших знакомых идентифицировал себя с хиппи. Их увядшей эстетике можно было подражать, их музыку можно было любить, можно было влюбиться в Моррисона или в Дженис Джоплин, но, как мне казалось тогда, желание быть хиппи или даже находить в себе нечто хипповое отсутствовало. Ошибалась, конечно, однако не в отношении себя и того знакомого. Но что именно знакомый назвал хипповым?
– Что-то бесстрастное, – осторожно ответил он, – теплое равнодушие.
К Анне понятия «теплое» и «равнодушие» не были применимы никогда. У нее был взрывной, до абсолютного холода, темперамент. Однако знакомый, возможно, имел в виду быт. Но и здесь не было равнодушия. Что Анна ненавидела, так это быт.