Увесистая металлическая дверь на входе в ДОТ была настежь открыта. Алексей прыжком преодолел спуск к ней и пулей влетел в тесное темное помещение. Боец, что стоял у входа и жестами рук показывал, что ДОТ переполнен, услужливо прижался к стене, увидев на петлицах приближающегося кубари лейтенанта. Каменно-бетонное строение действительно было забито людьми до предела. Кто-то сидел на корточках, кто-то безбоязненно полулежал на холодном бетонном полу, другие, что, видимо, оказались здесь позже, устроились стоя, то и дело хватаясь друг за друга при каждом новом разрыве авиабомбы, которому вторили земляные толчки.
Множество перепачканных копотью лиц, множество светящихся белками, испуганных глаз. Не люди, а тени… Молчаливые, хмурые, затихшие в напряженном ожидании очередной серии взрывов. Когда уже закончится этот ад? Попадет в них или все обойдется?.. Выдержат ли крепкие стены ту дьявольскую, разрушительную силу, что изранила громадными воронками всю сопку?..
Некоторые были ранены, но легко, потому и смогли добраться сюда. У иных, видимо контуженных, запеклась кровь на ушах. Их серые, словно восковые лица выражали полную отрешенность. Кто-то нашептывал сухими, с разводами грязи в уголках, губами нечто невнятное, смысл чего сквозь звуки бомбардировки разобрать было невозможно. Отдельные крестились не стесняясь.
В глубине помещения ДОТа Речкин увидел знакомую долговязую фигуру в офицерской пехотной фуражке. Блеснули в полумраке круглые стекла очков, и сомнений не осталось. Это был Розенблюм. Сидя на корточках в углу в расстегнутой шинели, он возился с одним из бойцов, о чем-то разговаривая с ним. Видимо, Михаил оказывал помощь одному из раненых. Алексей не стал подходить или окликать его. Ему вдруг просто стало спокойнее на душе оттого, что он встретил хоть одного знакомого здесь – среди живых.
Время медленно сочилось сквозь уханье разрывов и гул самолетов. То вдали, то чуть ближе, то совсем близко призывно взвывала смерть. Сложно было определить, сколько прошло времени, прежде чем все стихло. Гул бомбардировщиков стал отдаляться, уносясь на запад, и вскоре в воздухе повисла тишина. Но никто не решался покинуть мощные стены ДОТа, опасаясь, что немецкие «штуки» вернутся назад, чтобы продолжить бойню.
Титов появился в ДОТе почти сразу после того, как стихла адская какофония. Он возник в проеме открытой по его стуку двери серым, почти безжизненным силуэтом. Лица его, спрятанного в собственной тени, противоположной яркому, за спиной, свету, видно не было. Но по всей фигуре, грузной, обмякшей плечами, замечалась колоссальная усталость. Резким, отчаянным движением ротный сорвал с головы фуражку, оставив ее плененной в крепко сжатых пальцах. В уличном свете открылась копна его густых, взъерошенных волос, блестящих от пота, словно их намазали жиром. Он сделал несколько тяжелых шагов в глубь сооружения. Опершись рукой о стену, Титов внимательно осмотрел присутствующих здесь. Молча. Легкая дрожь пронимала его с головы до ног. Бойцы присмирели. Те, что могли стоять, но лежали или сидели, встали. Даже редкие постанывания и всхлипывания раненых сию минуту растворились в каменно-бетонных стенах. Слышно было лишь прерывистое, вздрагивающее, тяжелое дыхание округленных от напряжения ноздрей ротного. Он убрал руку и прошел в центр помещения. В жидком свете, что сочился снаружи через узкие глазницы бойниц, Алексей теперь разглядел его знакомое и в то же время чужое лицо. Обездвиженное, лишенное всяких эмоций, покойничье, оно даже сливалось с гимнастеркой серо-зеленым отливом. Из расстегнутой кобуры небрежно торчала рукоятка револьвера. По левой руке Титова через бойницу скользнул луч солнечного света, и Речкин заметил, что рукав почти весь почернел от крови.