Я старался идти как можно ровнее и сохранять серьезный вид. Но лицо и уши у меня, как и у всех, были красными, огнем пылали.
Когда же хмель стал проходить, упало и мое настроение.
Телефонные двуколки вместе с командиром батареи ехали несколько впереди, на некотором расстоянии от батареи.
Из небольшой рощицы до нас донеслось несколько выстрелов из револьвера или карабина. Стало немного тревожно...
Вдруг едет оттуда подвыпивший казак, и сразу к нашему командиру; стараясь прямо держаться в седле, рапортует, что он убил «двух штатских немцев-шпионов».
Подал взятые у убитых бумаги.
Командир читает и болезненно морщится, глядя на усердного воина: из паспортов, конвертов и замусоленных записок видно, что это — русские чернорабочие, которые были на заработках в Германии и возвращались теперь назад, в Россию.
Казак смутился, но не очень: видимо, не поверил. А сам неграмотный. И как у него с ними вышло, понять невозможно: «Побежали... побежали... кричал». Известно, хмельной человек.
Мало того: ему еще обидно, что его не похвалили. Ехал — и ворчал на нашего командира.
14 августа.
Привал на огромном дворе какого-то барона. На главных дверях старинного дома-дворца приклеен белый лист бумаги: «Оставляя свое имущество, прошу всем пользоваться, но очень прошу не жечь. Эта старинная башня была сооружена рыцарями для защиты от язычников». Я хотел осмотреть дворец, но при нем уже стоял наш пехотный караул, и меня внутрь не пустили.
Немного поодаль, возле флигеля, ползали голодные щенята и скулили. У них только-только открылись глаза. Сука укусила одного из казаков, и он пропорол ее пикой. Когда через несколько минут я пришел сюда снова, кто-то придушил и щенят. Правильно сделал.
Потом в дороге наш Ехимчик долго рассказывал мне, какая хорошая сука была у того штейгера, под началом которого он работал в шахте: и на задние лапки становилась, и смеялась, и убитого учуяла в песке и откопала. А убили того человека его же дружки за гулящую девку; их сослали на каторгу. О задушенных щеночках он сказал со своим украинским хладнокровием так: «Мудрый ций чоловик, що вбыв: навищо ж малэньким страждать».
Сегодня нам читали в приказе о больших победах союзников над немцами в Бельгии. Значит, тот старик мне налгал.
Теперь нам на привалах в каждом селении выносят воду — старые немки, немцы и дети. Иногда даже дают молоко, белый хлеб, яблоки. Солдаты проявляют при этом отвратительную жадность.
После полудня донесся гул орудийной стрельбы. Завтра бой?
На привале в м. Грос Энгелев я видел, как в покинутой немецкой хатке под соломенной крышей (здесь это невиданное диво, потому что крыши чаще всего черепичные), солдаты нашей батареи абсолютно все пораскидали порасшвыряли и кинжалами стали ломать большой сундук, очень тяжелый, грязный. Никак не могли взломать замок. Я обозвал их свиньями и хулиганами, мародерами и стыдил их, а им хоть бы хны. Обругали меня по-русски и назвали «вольношляющимся». Я отстал от них и пошел из этой передней комнаты в более чистую комнату; там на полочке лежала толстая книга в дорогом переплете. Раскрыл книгу — и на первой странице увидел Вильгельма во всем его королевском и императорском величии и пышном одеянии. Какое- то зло меня взяло, и я внизу к подписи пририсовал крестик и поставил «1914 год», что должно было обозначать смерть его в этом году. Пришел я на батарею, смотрю — а мои громилы несут мне ту самую книгу, чтобы я взял и ублаготворился. Но я не взял. Они посмеялись и отдали книжку нашему кашевару на растопку.