— Ну а Соболь как, Слабошпицкий, Колодий, Памбухчиянц? — я называл фамилии людей, с которыми познакомился во время зимней поездки в поселок геологов, и по лицам пилотов видел, что они им тоже хорошо известны. Пошли возгласы удивления, взаимные расспросы сменились обоюдно приятными воспоминаниями. Выяснились любопытные подробности: с одним из пилотов я летал на мезенскую буровую к мастеру Дрыгину, с другим обедал однажды в поселковой столовой.
За разговорами не заметили, как на пиках елей повисло солнце. Вода в реке, прежде свинцовая, безучастная, вдруг просветлела до самого дна: среди розоватых диабазовых камней забегали стаи хариусов. В глубине зарослей запели птицы, задвигались беспокойные синие тени, и вся земля и вода задымились в неверном молочно-лимонном свете.
Как ни странно, усталость после бессонной ночи подкрадывается именно при восходе солнца. Я ощутил, как в меня вливается сладкая, блаженная истома.
— Ну как, старик, поможем Магеллану? — С деланным безразличием старший пилот смотрел на своего напарника, обретая привычную роль лидера. Они уже знали о моих несбывшихся надеждах и до поры до времени помалкивали. Неужели не все потеряно?
— Двадцать минут — туда и обратно, — отрывисто скомандовал лидер и хлопнул меня по плечу.
Ми-8 свечой взмыл в небо и пошел перелистывать один пейзаж за другим… Заброшенная тропинка петляла между низкорослым ельником и пнями. Она то скрывалась под слежавшимся настилом хвои, то утопала в сырых болотистых распадках. Судя по всему, это и был местный путь-волок «из варяг в греки», давным-давно заброшенный.
Лес начал редеть, тропа уперлась в ржавое, застойное болото с пучками черной травы и зарослями сухого камыша. Я видел, как в торфяную жижу повалился мертвенно-серый ствол с обгорелыми сучьями, мысленно представил себе какого-нибудь Ивашку или Петруху из новгородской братии, пустившихся в глушь на поиски призрачного счастья. Сколько таких людей прошло этой тропой? Сколько лодок-ушкуев пришлось протащить по этой болотине, сколько товарищей потерять?.. История уже не помнит этих безымянных подвигов. Наверное, не одного путника засосало сырой темной хлябью. Наверное, не один холоп обрел вечный покой среди этих трясин, истаял прахом в тягучем дне, под жидким северным небом, к которому тянулись сложенные в молитве пальцы…
Но вот болото кончилось, тропа посветлела, выгнулась дугой и вскоре вывела нас к реке. Пижма Печорская поблескивала сквозь деревья и казалась неподвижной. Ее ширина в этом месте едва достигала десяти метров, и было такое ощущение, словно меня обманули. Обещали, наговорили всяческих чудес — и в результате подкинули какую-то жалкую подделку. Разве это река? Берега изрезаны ржавыми струями выходящих на поверхность источников, кое-где заросли «капустой» и водорослями, вода черная, неприветливая… Несколько раз, вспугнутые тенью вертолета, взлетали утки и, рассекая воздух, уносились в сторону леса. На правом берегу я заметил старый столб с отметкой «31» — видимо, отсчет километров от Ямозера. И следом за ним показалась большая свежесрубленная изба, приют охотников и рыболовов.