— Посмотрим, — ответил я, — кто возвращается и кто не возвращается!
— Много ты знаешь, — сказал он мне. — У тебя есть родители?
— У каждого человека есть родители.
— Мать, отец?
— Естественно.
Слово «естественно» озадачило его, и он спросил неуверенно:
— Они живы?
Я помолчал, но потом, чтобы удовлетворить его любопытство, ответил:
— Мать жива, отец убит в империалистическую.
Он оперся на винтовку и задумался на какое-то время, а потом уточнил:
— Значит, сирота?
Наш грузовик повернул, и мы выехали на Альдомировскую улицу. Она вела прямо к тюремным воротам.
Мой доброжелатель поправил свою одежду, ощупал пуговицы на куртке, чтобы удостовериться, что они на месте, незаметно высморкался в угол грузовика и сказал мне достаточно строго:
— Поправь рубаху, прибыли уже!
— Нечего мне поправлять, — ответил я, — у меня все в порядке.
Сжимая в руке винтовку, он проверил, застегнуты ли наручники на моих запястьях. Усатая физиономия жандарма стала непроницаемой и слилась по цвету с его синей формой.
Перед нами возникла тюремная стена. За ней торчал какой-то черный купол, но вскоре он исчез у меня из поля зрения. Я оказался перед высокой железной дверью. «Долгожданный час, — подумал я, — наступил». Меня бросило в дрожь.
Жандарм нажал на большую белую кнопку. В глубине, за дверью, послышался продолжительный хрипящий звук, после чего дверь открылась автоматически. Мы медленно вошли в коридор. Перед нами возникла новая преграда из толстых железных прутьев, за которой мелькали коротко остриженные заключенные в полосатых коричневых одеждах. Слышался стук деревянных подошв по цементному полу. Из коридора запахло едой. Я слегка дрожал, потому что был только в тонкой рубашке и сандалиях. Мой сопровождающий подтолкнул меня прикладом винтовки, чтобы я шел побыстрее и смотрел вперед. Я не отрывал испуганного взгляда от решетки.
Мы вошли в маленькую теплую комнату. Из бокового окошка показалась голова стражника.
— Подследственный, что ли?
— Подследственный.
— Введи его для обыска.
— Его уже обыскивали в жандармерии.
— Ваш обыск — это ваш, а наш — это наш!
Меня ввели в просторную пустую комнату с портретом царя на стене. Двое в штатском бросились меня обыскивать. Они ощупали меня, а потом приказали снять рубашку и брюки. Осмотрели даже лопнувшие подметки сандалий. Взяли отпечатки пальцев и толкнули в парикмахерскую. Подстригли меня очень быстро под нулевку, и я стал походить на ощипанного петуха, которого должны бросить в кастрюлю. Единственное, что осталось от меня, — это испуганные, глубоко ввалившиеся глаза. Все это отражалось в большом зеркале, стоявшем перед дверью, возле которой находилось окошко.