В сарае, прямо перед настежь открытой дверью, стоял внук Силантия Яков и обтесывал топором край доски. В сторонке на сдвинутых вплотную ящиках виднелся готовый уже почти гроб.
— А, дед Иван! — крикнул он приветливо. — Заходи, заходи!..
Яков, мужик лет тридцати, был невелик ростом, сух и суетлив. Красное курносое лицо его постоянно меняло выражение — губы то сжимались, то кривились на сторону, глаза бегали, голова дергалась, словно он все время поправлял ее на плечах. От Якова потягивало водкой, и его хмельноватая оживленность показалась старику неприятной. «Ишь, развинтился как, — подумал он с осуждением. — Ни стыда ни совести».
— Видал, занимаюсь чем? — спросил Яков.
— Как не видеть.
Старик подошел к гробу, потрогал пальцами за край. Сделано было — хуже некуда. Доски кривые, шершавые, между ними щели, хоть палец просовывай. Да и мелок был гроб, и скособочен, и в плечах вроде бы узковат.
— Что ж это ты, едрит твою налево, для родного деда такую хреновину сколотил? — в сердцах сказал старик. — Неужто ж постараться нельзя было? Сам не можешь — меня б позвал!
— Какая разница! — усмехаясь, отмахнулся Яков. — Чай, не на выставку выставлять. Все одно сгниет.
— Если б разницы не было, штаны б через голову надевали! Понятие надо иметь и совести чуток!
— Ничего, матерьяльчиком обтянем, и за милую душу сойдет.
— Вам лишь бы обтянуть да замазать. Очки, понимаешь, втереть! А ты по-настоящему вещь сделай, чтоб она насквозь вся качественная была.
— Надо будет, сделаем.
— Вот ты и сделал. А если б тебе такой?
— А мне хоть и никакого! — хохотнул Яков. — Меня хоть так просто пускай закапывают, один черт.
— Дурак! Залил глаза…
— Но-но, полегче, дедуля! Ты меня не дури. Старость твою уважаю, а то б я тебе выдал пару ласковых. А что касается… Ну, выпил, за упокой души, а как же? Чего ты на меня уставился? Думаешь, деда мне не жалко? Жалко, мировой был дед. Хоть выпить, хоть покурить. И баб не признавал, что сам хотел, то и делал. А это теперь нечастая картина. Бывало, скажет: ты, Яшка, главное дело, будь сам себе голова. Не, он дед был хороший, а только что ж теперь? Плакать, что ли? Век прожил — дай бог всякому.
— Слушай, может, мы с тобой сейчас переделаем эту штуку? — предложил старик.
— Да ты что! Я ж тут четвертый час неотрывно мордуюсь, а теперь наново начинать? Нет, пускай как есть остается. Авось дед меня не осудит, он на такую ерунду внимания не обращал.
— Ну, смотри, на твоей совести.
— Ничего, она у меня крепкая. На похороны-то завтра приходи, часам к одиннадцати.
— Должон.
«Ну уж нет, — думал старик, выходя со двора и отыскивая глазами внучку, — я уж сам себе эту штуковину сделаю. А то Федор, глядишь, сколотит на скорую руку — это ж стыд будет столяру в подобном ящике лежать. Сделаю из дуба, доски-то как раз есть, да на шипах для крепости. Игрушка будет, хочешь кумачом обтягивай, хочешь так оставь, еще даже лучше. А может, прав Яшка? — мелькнуло у него. — Может, оно и впрямь без разницы, так ли, сяк? Для самого-то, конечно, все едино, а для живых людей есть разница. Смотреть будут, судить. Нет, сделаю».