— Может, и в самом деле обкупнемся напоследок? — поддержал ее Дмитрий. — Смоем песок.
— Ну, ладно, — сдалась Марина Николаевна. — Только быстро у меня!
Однако успеть на дачу до дождя так и не сумели. Туча росла стремительно, надвигалась на солнце с неодолимым упорством, и по мере этого солнечный свет становился все пронзительней и резче, и уже чудилась в нем последняя, напряженная отчаянность. Глухо и сыто проурчал и тут же с сухой, раздирающей что-то, сокрушительной силой ударил гром, молния врезала во мрак тучи свою изломанную ветвь. Первые крупные редкие капли защелкали по земле и воде, потом зачастили все быстрей, все торопливей — и хлынул обломный, непроглядный ливень.
Дмитрий и дети продолжали бежать. А Марина Николаевна перешла на шаг — куда торопиться, если все равно уже с ног до головы мокрая? А через несколько минут почувствовала, что неспешно идти под этим мощным теплым дождем просто чудесно. Она даже бессознательно улыбаться начала, ощущая, как ее опутывают, тормошат, щекочут бесчисленные водяные струи. Ливень словно бы смывал с нее возраст слой за слоем, год за годом, и она все очевидней осознавала себя совсем молодой девушкой, девчонкой. От грохота грома, синеватого блеска молний было одновременно и страшно, и весело. Марина Николаевна напрягалась в предчувствии очередного удара, очередной вспышки и даже торопила их: «А ну еще, еще раз!»
Гроза и дождь закончились так же быстро, как и начались. Марина Николаевна при этом нечто вроде смутного разочарования испытала, словно все время ждала чего-то главного, решающего, окончательного, но так и не дождалась.
К даче Марина Николаевна подходила уже при свете солнца. Измятая, вялая, обессиленная туча сползала на восток, к горизонту. Она потеряла и монолитность, и зловещую свою угрюмость, разваливалась на куски, обнажая ярко-синее, вымытое небо. Солнечный свет был особенно ласковым, мирным, и отблеск его шел отовсюду: от мокрой листвы, от луж и ручейков, от крашеных стен дач и древесных стволов.
Гроза миновала, но рожденное ею молодое, радостное чувство осталось в душе Марины Николаевны. Когда же она открыла калитку, увидела мужа и детей, то они тоже представились ей какими-то странно обновленными, свежими, радостными, и она, замерев, смотрела на них, как после долгой разлуки.
Обедали во дворе за врытым в землю, грубо сколоченным столом. Все были как-то особенно оживлены и беззаботны, хохотали без причины, дурачились. И опять, как недавно на пляже, Марина Николаевна испытала острое до болезненности ощущение полноты, лада их семейной жизни и глухую, не имеющую вроде бы оснований, тревогу за нее.