Это были звуки.
Словно кто-то непрерывно колотил дубинкой по его живому уму. Бесконечный и бессвязный гул пульсировал и бился в голове. Он чувствовал, что это какая-то попытка общения, но от него было больно ушам, он сковывал восприятие и преграждал течение мысли прочной, непреодолимой стеной.
Иногда, в редкие минуты тишины, он различал трещину в этой стене и на короткое мгновение мог ухватиться за фрагмент смысла, как животное, что успевает схватить кусочек приманки, прежде чем захлопнутся челюсти капкана.
Но затем звуки возникали снова, поднимаясь и падая без всякого ритма, дребезжа, скрипя и царапая живую сверкающую поверхность восприятия, пока оно не становилось сухим, болезненным и сумбурным.
– Пааль, – проговорила она.
Прошла неделя. До прихода писем оставалась еще одна.
– Пааль, неужели они никогда не разговаривали с тобой? Пааль?
Кулаки звуков больно били по его обостренным чувствам, сжимали пальцами чуткие нервные центры его мозга.
– Пааль, неужели ты не узнаёшь свое имя? Пааль?
У него не было никаких физических отклонений. Доктор Штайгер подтвердил это. Ничто не мешало ему говорить.
– Мы научим тебя, Пааль. Все будет хорошо, дорогой. Мы тебя научим.
Словно тупой нож пытался перерезать ткань его сознания.
– Пааль. Пааль.
Он понимал, что Пааль – это он сам. Но на слух это звучало иначе: только мертвый, угнетающий шум, монотонный, лишенный того множества взаимосвязей, что жили у него в голове. В его мыслях это были не просто буквы, а разные стороны его личности, его знаний о самом себе, об отце и матери, о жизни. Когда родители звали его или мысленно произносили его имя, это была не только маленькая твердая основа, но и сплетенные с ним вспышки осознания, не ограниченные звуком.
– Пааль, неужели ты не понимаешь? Это твое имя – Пааль Нильсен. Неужели не понимаешь?
Пааль. Звуки стучали по его оголенным чувствам, жалили их. Пааль. Пааль. Они пытались разрушить его способности и бросить в свою утробу.
– Пааль. Ну попробуй: Пааль. Повторяй за мной: Па-аль. Па-аль.
Он вырывался и в панике убегал, а она шла за ним туда, где он съежился от боли и страха в кровати ее сына.
Затем на долгое время приходил покой. Она брала его на руки и, словно все поняв, не говорила ничего. Наступала тишина, и грохот звуков больше не бил по его разуму. Она гладила его по волосам и поцелуями вытирала со щек беззвучные слезы. Он согревался у нее на руках, и его разум, будто пугливый зверек, снова выглядывал из своего тайного убежища – и ощущал идущую от этой женщины волну понимания. Чувство, которое не нуждалось ни в каких звуках.