У дома две женщины со скорбными лицами тихо разговаривают.
– Он, говорят, наган с собой никогда не брал, говорил, на войне настрелялся. Он кирпичи в портфеле носил. Так его, говорят, теми кирпичами и убили. Изуродовали так, что гроб не разрешили открыть.
– Господи, войну прожили, а такого зверства не видели. Чего еще людям надо?..
– Ждали-ждали мира…
Процессия останавливается. Прямо посредине дороги ставят две табуретки, на них опускают гроб.
Все стоят полукругом. Милиционеры не плачут. Они смотрят на гроб. А один, молодой, поднял глаза к небу, будто хочет там увидеть Скрипкина.
По лаве идут, тяжело ступая, несколько шахтеров. Они подходят к клети, помогают втащить в нее какие-то трубы и сами устраиваются в клети. Она с воем ползет вверх. Наверху сначала вытаскивают трубы, а потом выходят чумазые до черноты шахтеры с не загашенными еще лампами «вольф». Ночная смена.
– Здравствуй, Федь, – сказала мать Бориса одному из них, большому, сутулому.
– А, здоров, Ань, – сказал он, вскинувшись от лежащей на плечах усталости, взглянул на нее и, сутулясь, ушел.
– Чего задержались, ночники? – крикнул им кто-то в спину.
– А у них там девки в закутке спрятанные, – хохотнул другой.
– И гармоня! – добавил первый.
Шахтеры засмеялись.
Федька вместе с остальными шахтерами, работавшими в ночную смену, пошел через шахтный двор к конторе, где они будут сдавать лампы и противогазы, пить газировку, мыться в бане.
Крутится, крутится шахтное колесо…
…Федька вышел из ворот шахты вместе со всеми, но как-то сразу отделился от других и пошел стороной. Он в старом кургузом пиджачке – из рукавов торчат длинные руки и большие ладони, – в выцветшей кепке с пуговкой; он в коротких брюках, на ногах стоптанные ботинки. Идет – сутулится.
Он идет по тропинке через поле, по которой шли недавно шахтеры, работающие в первую смену. Только они шли к шахте, а он – от шахты. На двери здешней столовой – большой замок, и рядом с ней пусто, уныло. Федька только мельком, по привычке взглянул на нее и, опустив голову, пошел дальше.
Он открыл дверь своей квартиры, снял ботинки, повесил кепку на гвоздик, вбитый в стене. Жена стояла в маленькой кухне у большой плиты, варила суп.
– Чего так поздно? Картошка уже остыла, – сказала она, не глядя на него.
Он положил мокрый сверток на одну из табуреток, сел за самодельный некрашеный стол. На столе стояла черная сковорода, накрытая железной миской, рядом – большой кусок хлеба. Он поддел край миски ножом, снял ее. От упревшей жареной картошки поднялся пар. Он взял ложку и стал есть.
– Чего так поздно-то? – повторила жена свой вопрос.