В очередной песне сознание Кузьмы потонуло, вернувшись в дни решающей битвы за вокзал. Были недели – те самые, когда он сам не думал, что жив, – в которые надежды уже не существовало, потому что огонь врага казался неостановимым, продвижение упрямого укрского спецназа – неотвратимым. Отряд таял, вжатый в восточном вестибюле вокзала в пол, в искалеченную стену, в крайний мраморный угол. Радист Алёша Степнов давно был порван взрывом, и ждать крупных подкреплений в любом случае не приходилось – иные, политические бои сдерживали их приход. Коридор до порта был перерезан, и никто не знал, стоят ли ещё в том порту русские суда. Не было произнесено слов, но по бывшему залу ожидания, утопленному в раскрошенном кирпиче, в щепах скамей, перемолотых взрывами, в штукатурной пыли, бродила невысказанная клятва укров: «Мы уничтожим вас».
Изредка над окружностью выглаженной Привокзальной ударял одинокий выстрел, ему в ответ сыпались раздражённые укрские очереди и миномётный огонь: Стрельцов работал из укрытия по перебегающим площадь силам врага. Но большую часть суток снайпер молчал, вынужденный менять дислокацию и таиться, чтобы артиллерийский огонь не нашёл его. Наверняка, думал тогда Кузьма, только Профессор и останется, чтобы рассказать о том, как все они погибли. И, тем не менее, пока оставались патроны, пока жив был пулемёт Семёна, пока юркий Гал, отрядный доктор, ползал от одной кровоточащей медленной смерти к другой, Кузьма приказал сопротивляться.
Один яростный бой растянулся на семьдесят три дня. Вначале их отрезали от сообщения с портом, потом выбили из окружающих укреплений: вагонов поездов, подстанций, близлежащих построек – и, наконец, вдавливали в вокзал, раскрошили миномётами и танками три четверти здания. Последним натиском, уже ворвавшись внутрь, укры рассеивали их, отрезали друг от друга, потом принялись бить артиллерией по осколкам западного крыла, уничтожая половину оставшихся людей, а Кузьму и дюжину бойцов в зале ожидания маринуя перед финальной схваткой. В ней сходили в небытие чёрные, утомительные дни, похожие на ночи, плавилось пропахшее порохом, дымом и свинцом время, но, тем не менее, чудом или благодаря неистовому упорству, они держались, слышали крики подстреленных врагов, подкрадывавшихся слишком близко… Держались, то и дело переходя в рукопашную, и не спали, не спали, не спали, кажется, никогда.
Однажды черноту стало что-то просвечивать, и Кузьма, обрушившись на что-то слабое, живое, зарезал ножом совсем молодого мальчишку, исколол его с утробным стоном, как чучело, не понимая вполне, мужчина ли под ним умирает, женщина или зверь – хватало лишь сил понять, куда опускать нож. Трясущимися руками он перевернул тело, прикрываясь от очередной порции огня. Скользкая острая боль прошила его ногу. Граната взорвалась неподалёку, и всё кругом переполнил звон, и снова замельтешили неутомимые враги. Именно в этот последний час свет пришёл ко тьме.