На асфальтовый пятачок, запятнанный весёлыми радужными лужицами, важно переваливаясь, одна за другой спустились с трассы несколько громадных фур… Ветерок донёс запах жареного мяса, у Альки забурчало в животе. Катюха засмеялась:
— Сейчас, пузо, хозяйка на тебя заработает, покормит. Если постарается, конечно.
Алька уехала на смену, Катюху она больше никогда не видела. На расспросы знакомые дальнобойщики отводили глаза. Рахим, когда Алька особенно настырно пристала, наорал, бешено вращая глазами:
— Слушай, я что тебе, собака-ищейка, да?! Восемь штук выпросила, воровка твоя Катька. Придёт — убью.
Пробовала отыскать Катюхину сестру Зинку Зуеву, но та лечилась в диспансере за колючей проволокой. Делать нечего, Алька поплелась в милицию. Там с неё стали снимать свидетельские показания: кем ей являлась Катюха, где работала…
— Она не работала временно… Вернее, работала… Временно, у Рахима…
— У Рахима? — следователь скомкал протокол допроса и швырнул в урну:
— Будет милиция проститутками заниматься, делать нам больше нечего.
Когда Алька пулей летела к дверям, в спину коротко посоветовал:
— В кювете где-нибудь ищи подружку, прикопанную…
— Месяц подряд — непруха. Очередной дядька расстегнул на Альке кофточку и страшно возмутился:
— Это грудь?! Это чирьи пора давить! — и всю ночь «давил чирьи», а утром не дал измученной Альке ни копейки, сказав, что Рахим за такое мужское оскорбление сам ему должен приплатить. Её подобрал милицейский уазик. Через час Альку сильно пнули под зад, так что она под улюлюканье и свист долго и смешно летела на обочину, махая руками как мельница. Уазик умчался, а с ним баул, где лежало всё-всё: мобильник, тёплая кофта, косметичка, смена белья, прокладки, пачечка денег — доля Рахима, и ещё в потайном кармашке маленькое золотое колечко, на которое она долго копила.
Ослепшая от мокрого снега, Алька брела к трамваю. В голове вертелась песенка, которую на радио шансон часто заказывали водители. Там грустная девушка пела, что вот была она лёгкая, нежная и робкая, как долгожданный ноябрьский снежок, и юноша ловил губами тающие снежинки. Но пришла весна — снег стал грязным, вытаяли плевки, окурки и собачьи какашки. И прохожий, выворачивая ноги так и эдак, вытер глинистые башмаки о последний сохранившийся белый островок…
В тот же вечер Алька, забыв о горестях, в жаркой, тускло освещённой прокуренной кабине сидела на мужских горячих коленях. Водитель, перехватив ломкую Алькину талию, потянулся к магнитоле, вечно настроенной на волну радио шансон, и Алька, размахивая пластиковым стаканчиком, подпела шансонетке: «Заведу себе грузина, буду лопать апельсины!»