* * *
Проехали всего-то сто с лишним километра, а у Ларисы затекли ноги, затекла шея; душа, кажется, и та затекла.
Не успели тронуться из пункта отправления, как подростки впереди немедленно опустили свои кресла, приведя их почти в горизонтальное положение. Да фактически улеглись на колени Ларисе! Она с беспомощным отчаянием осмотрелась: никто в салоне больше не опустил своих кресел, только эти двое, и именно перед ней!
Соседу у окошка было все равно: скромно сдвинув коленки в дешевых серых брюках, он всю дорогу грыз семечки из газетного фунтика. Потом громко грыз морковку. Потом сгрыз все и затих. В Толобае куда-то убежал и прибежал, тяжело дыша, с новым фунтиком…
Многие Ларису не понимали: зарабатывает неплохо, одинокая, кому как не ей путешествовать? Но она-то хорошо предполагала изнанку этих путешествий. Орущие младенцы, храпящие соседки в номерах отелей, мучительная невозможность соблюсти элементарную гигиену, неизбежное расстройство желудка от чужой воды, и поиски туалета в самый неподходящий момент…
Вот сидела она перед телевизором, смотрела передачу, скажем, об африканском заповеднике. Показывали лоснящихся негритянок с шеями-стеблями, волосатые пальмы, сафари, львов, носорогов… Лариса взирала с дивана (мягкая мебель в чехлах в горошек «Сюита») на это свысока. Она не была, но стопроцентно уверена: Африка та — сплошное разочарование.
Душные банные испарения болот. Кучи буйволиного навоза у реки. Изрытая копытами глина на берегу — как у колхозной фермы. Тучи мошкары. И цари зверей ходят с проваленными хребтами, с отвислыми пузами, и, как бродячие собачки, все время совокупляются. Стоило за этим ехать за тысячи километров.
Лариса не решилась бы и на эту поездку, да тетка забросала письмами: что плохо со здоровьем, успеть бы отписать дом на племянницу.
* * *
За окном головокружительно проносились светлые, девичье-безалаберные березовые рощицы, холмы с пасущимися коровами, мрачные ельники. Чужая земля, чужая северная природа. Но вот же свыклась, срослась за восемнадцать безвылазно проведенных здесь лет. Ни за какие коврижки никто не выманил, разве вот тетка — домом…
А ведь как плакала, как птицей билась и рвалась, когда после столичного вуза по распределению попала в этот отдаленный нефтеносный край. Здесь зима тянется полгода, здесь местное население малоросло и робко, как дети, а язык смешной и некрасивый, будто состоит из повторяющегося слова «пурген».
22 + 18 = 40. Говорят, 40 лет — зенит жизни. Нет, зенит жизни — тридцать лет. А сорок — это трагическая точка отсчета, считай хоть в ту сторону, хоть в эту. Пятнадцать лет назад была молодой и ничегошеньки не понимала. Через пятнадцать лет будешь старой и больной. В сущности, вся человеческая жизнь укладывается в эти плюс-минус 15 лет. Только начинаешь понимать и ценить жизнь — а уже извольте готовиться на выход. Беспредел какой- то.