Вжикнул, раздернул молнию — в бензиновую затхлость салона рванула такая ароматная свежесть, что пассажиры завертели головами. Сумка была набита душистыми темно-красными яблоками. Вынул гигантский рубиновый плод и протянул соседке. Дружелюбно, широко, обнажив ярко-красные, как кровь, десны, улыбнулся. Крепко встряхнул Ларисину руку: «Анис».
Лариса не поняла:
— Сорт яблок?
— Нет. Зовут Анис.
Действительно, южные, теплолюбивые люди любят экзотические имена: Адонис, Талант, Алмаз… Он засмеялся от едва сдерживаемого, бьющего в нем избытка молодой радостной энергии. Вынул глянцевый журнал.
— Ха- ка- ма- да, — прочел громко по слогам. — Не фамилия, а шарада. Мой первый слог похож на смех, второй мой слог в серёдке алфавита… Все вместе — модная женщина-политик. — И после паузы: — Вот тут в именнике пишут: все Ирины и Марины — стервы. Это правда?
По-русски говорил он прекрасно, без акцента.
* * *
Стемнело. Под потолком зажглись тусклые лампочки, от которых в салоне только сгустилась тьма. Пассажиры располагались на долгую ночь. Лариса расстегнула плащ, отерла лицо и шею домашним огуречным лосьоном. Незаметным движением ослабила крючки на тугом бюстгальтере.
Беспомощно подергала заевший рычажок, опускающий кресло. Анис потянулся помочь. Как получилось, что его резиновые губы оказались близко к ее рту, она не успела сообразить. Как не успела понять, что уже находится в кольце его цепких рук, будто перышко рванувших на себя ее не худенькое тело.
Ему пришлось унимать ее: «Тихо, тихо, не торопись, испортишь весь кайф. Все успеем, вся ночь наша». И, огнедышащим ртом лаская ее ухо, шепнул:
— Пишут, все Ларисы тоже стервы. Люблю стерв, вы злые в постели.
Остроту ощущению добавляло то, что рядом на расстоянии вытянутой руки вокруг сидели десятки людей. И еще сладко- мучительная скованность телодвижений в крохотной плоскости, ограниченной полуопущенными креслами.
Положив голову на Ларисины колени, он не отрывал темного взгляда от ее глаз, погружая ее освобожденную от одежд грудь глубоко в рот, в ласки грубого жадного языка; менял то одну грудь, то другую, чтобы обе не были обижены.
Постепенно безмолвный диалог их губ, рук и тел переместился ниже. Ларисины белеющие в темноте полные ноги проявляли чудеса акробатики: вздымались и опадали, запрокидывались и раскрывались под самыми невообразимыми углами, в абсолютно неестественных, не свойственных человеческому телу ракурсах.
Она вся была чудовищным тропическим цветком, плотоядно выворачивающим наизнанку пульсирующее, налившееся кровью нутро; облекала собою жертву, молниеносно втягивала и намертво захлопывалась, чтобы тут же разомкнуться, вытолкнуть — и снова безжалостно и мощно втянуть.