— Точно не скажу, — ответил Дориан. — Вроде бы давал. Впрочем, портрет мне никогда не нравился. Я жалею, что позировал Бэзилу. Почему ты о нем заговорил? Он напоминал мне строки из одной любопытной пьесы, вроде бы из «Гамлета». Как там у Шекспира?
Лорд Генри расхохотался.
— Если относиться к жизни с точки зрения художника, то ум заменяет душу, — заявил он, усевшись в кресло.
Дориан Грей покачал головой и взял несколько негромких аккордов.
— Как живопись печали, — повторил он, — лик без души.
Лорд Генри развалился в кресле, наблюдая за Дорианом через полуприкрытые веки.
— Кстати, — сказал он, помолчав, — что пользы человеку, если он получит целый мир, но при этом — как там дальше? — потеряет свою душу?
Музыка оборвалась, Дориан дернулся и изумленно посмотрел на друга:
— Почему ты спрашиваешь у меня, Гарри?
— Дорогой мой, — удивленно поднял брови лорд Генри, — по-моему, ты можешь мне ответить, вот и все. Когда в воскресенье я прогуливался по Парку, возле Мраморной арки стояла небольшая толпа оборванцев и внимала очередному уличному проповеднику. Проходя мимо, я услышал, как он выкрикивает вопрос своим слушателям. Мне это показалось довольно эффектным. Лондон богат на впечатления подобного рода. Дождливое воскресенье, оголтелый христианин в макинтоше, вокруг бледные чахлые лица под неровной крышей из протекающих зонтов и дивная фраза, исторгаемая в воздух истеричной глоткой. Право слово, это было очень даже недурно, более того — поразительно недурно. Я хотел сказать пророку, что у искусства душа есть, а у человека нет. Впрочем, боюсь, он бы меня не понял.
— Перестань, Гарри! Как ни ужасно, душа действительно существует. Ее можно и купить, и продать, и променять. Ее можно загубить или довести до совершенства. Душа есть в каждом из нас. Я знаю!
— Ты уверен, Дориан?
— Вполне.
— А, ну тогда это только иллюзия. Ведь того, во что глубоко веришь, не существует вовсе. В этом и заключается пагубность веры, этому и учит нас любовь. До чего ты мрачен! Не надо быть таким серьезным. Какое нам дело до предрассудков нашего века? Ведь мы с тобой в душу не верим. Сыграй что-нибудь. Дориан, сыграй мне ноктюрн, и за игрой шепни, как тебе удалось сохранить свою юность. У тебя наверняка есть секрет! Я всего на десять лет тебя старше и уже весь сморщенный, потасканный и пожелтелый. Сегодня ты выглядишь дивно, как никогда. Смотрю на тебя и вспоминаю день нашего знакомства. Ты был изрядно нахален, весьма застенчив и абсолютно бесподобен. Разумеется, внутренне ты изменился, но только не внешне. Хотел бы я узнать твой секрет! Ради того, чтобы вернуть юность, я готов на все, что угодно, кроме как рано вставать, делать зарядку и вести добропорядочный образ жизни. Юность уникальна! До чего нелепы высказывания о невежестве юности! Люди, к мнению которых я действительно прислушиваюсь, намного моложе меня и идут далеко впереди. Жизнь раскрывает им свои самые новые чудеса. Что же касается лиц старшего возраста, я всегда им перечу. Из принципа. Спроси их мнение о вчерашнем событии, так они на полном серьезе выдадут воззрения тысячу восемьсот двадцатого года, когда еще носили высокие воротнички, верили во все и вся и абсолютно ничего не знали. Какую прелестную вещицу ты играешь! Хотел бы я знать, не писал ли ее Шопен на Майорке, когда вокруг его виллы металось море, орошая стены солеными брызгами? Удивительно романтичная вещица. Какое счастье, что есть хотя бы один вид искусства, которому чуждо подражание! Не останавливайся, сегодня мне хочется музыки. Мне чудится, будто ты — юный Аполлон, а я — старый Марсий — внимаю твоей игре. Есть у меня свои горести, о которых не знаешь даже ты, Дориан. Трагедия старости не в том, что ты стар, а в том, что по-прежнему молод духом. Порой моя искренность меня поражает… Ах, Дориан, какой ты счастливчик! Какая изумительная жизнь тебе выпала! От всех ее радостей ты пил и вкушал вволю. Ты изведал все. И оно пронеслось мимо, словно звуки музыки, ничуть тебя не испортив. Ты по-прежнему тот же!