— Какого именно Дориана? Того, что наливает нам чай, или того, что на картине?
— Я про обоих.
— Лорд Генри, я бы очень хотел поехать с вами в театр! — сказал юноша.
— Так едемте. Ты ведь с нами, Бэзил?
— Увы, не могу. Много работы.
— Что ж, тогда отправимся вдвоем, мистер Грей.
— С большим удовольствием!
Художник закусил губу и с чашкой в руке отправился к картине.
— Я останусь с настоящим Дорианом, — грустно проговорил он.
— Неужели это настоящий Дориан? — вскричал оригинал, подходя к портрету. — Неужели я действительно таков?
— Да, ты именно таков.
— До чего замечательно, Бэзил!
— По крайней мере, внешне. Он ведь никогда не изменится, — вздохнул Бэзил. — И это прекрасно.
— До чего много значения люди придают измене! — воскликнул лорд Генри. — А ведь даже в любви это лишь вопрос физиологии. И наши желания тут ни при чем. Юноши хотели бы не изменять, но не могут, старцы хотели бы изменять, но тоже не могут. Что еще тут скажешь!
— Не езди сегодня в театр, Дориан, — попросил Холлуорд. — Останься и поужинай со мной.
— Не могу, Бэзил.
— Почему же?
— Потому что я пообещал лорду Генри Уоттону поехать с ним.
— Он не станет любить тебя больше, если будешь выполнять обещания. Он-то своих не выполняет. Прошу тебя, не езди!
Дориан Грей рассмеялся и покачал головой.
— Умоляю, останься!
Юноша заколебался и посмотрел на лорда Генри, который наблюдал за ними, сидя возле чайного столика с улыбкой на губах.
— Бэзил, я должен ехать.
— Ну ладно, — проговорил Холлуорд и поставил чашку на поднос. — Уже довольно поздно, так что не теряйте времени, ведь тебе еще нужно переодеться. Прощай, Гарри. Прощай, Дориан. Приходи меня повидать. Приходи завтра.
— Конечно.
— Не забудешь?
— Нет, конечно же нет! — вскричал Дориан.
— И… Гарри!
— Да, Бэзил?
— Помни, о чем я попросил тебя утром в саду!
— Уже забыл.
— Я тебе доверяю.
— Хотел бы я доверять сам себе! — со смехом откликнулся лорд Генри. — Пойдемте, мистер Грей, мой экипаж ждет снаружи. Прощай, Бэзил! День сегодня выдался крайне занимательный.
Когда дверь за ними закрылась, художник бросился на тахту, и лицо его исказилось от боли.
На следующий день в половине первого лорд Генри Уоттон прогулялся от Керзон-стрит до Олбани, чтобы навестить своего дядюшку, лорда Фермора, добродушного, хотя и не отличавшегося любезностью старого холостяка, которого многие почитали эгоистом за определенную скаредность, однако в обществе слывшего человеком широкой души, поскольку он щедро потчевал тех, кто его развлекал. Его отец служил послом в Мадриде, когда королева Изабелла была молода, а о генерале Приме никто и помыслить не мог. В порыве раздражения за то, что ему не предложили стать послом в Париже, отец покинул дипломатическую службу, хотя и считал себя кандидатом наиболее для нее подходящим благодаря происхождению, праздности, прекрасному стилю депеш и необузданной страсти к удовольствиям. Бывший у него в секретарях сын уволился с ним вместе, что в то время многие сочли неразумным, и, войдя через несколько месяцев в права наследства, посвятил себя целиком аристократическому искусству абсолютного безделья. В городе у него было два особняка, но лорд Фермор предпочитал проживать в меблированных апартаментах, что находил менее хлопотным, столовался же по большей части в клубе. Иногда он проявлял сдержанный интерес к управлению своими угольными шахтами в центральных графствах Англии, оправдывая этот презренный промысел тем, что владение углем позволяет джентльмену роскошь — топить свой камин дровами. В политике он был консерватором, кроме тех периодов, когда консерваторы приходили к власти, и уж тогда лорд Фермор открыто поносил их как шайку радикалов. Для своего камердинера он был кумиром, что не мешало тому его третировать, и мучителем для большей части своей родни, которую третировал уже он сам. Только Англия могла породить подобный экземпляр, и он неизменно утверждал, что страна катится ко всем чертям. Принципы его давно устарели, зато в защиту предрассудков лорда Фермора свидетельствовало многое.