Предки у человека есть не только в роду — есть они и в литературе, причем многие из них куда ближе ему по духу и темпераменту, да и влияние их гораздо сильнее. Временами Дориану Грею представлялось, что вся мировая история — всего лишь летопись его собственной жизни, только не той, что он проживает в действительности, а той, которую рисует ему воображение под влиянием разума и страстей. Дориану были хорошо знакомы эти странные и жуткие фигуры, проходившие по мировой сцене и делавшие грех столь заманчивым, а порок столь утонченным. Ему казалось, что каким-то непостижимым образом их жизни принадлежат ему.
Герой удивительного романа, так повлиявшего на жизнь Дориана, и сам был одержим этой странной фантазией. В седьмой главе он рассказывает, как в обличии Тиберия сидел в саду на острове Капри, увенчанный лаврами, что защищают от молнии, и читал скандальные сочинения Элефантиды, а вокруг сновали белые карлики и павлины, и флейтист передразнивал кадильщика фимиама. Был он и Калигулой, бражничал в конюшне с жокеями в зеленых ливреях и трапезничал в кормушке слоновой кости вместе со своей лошадью, налобник которой был расшит драгоценными камнями. Он был Домицианом, брел по коридору с полированными мраморными стенами, судорожным взором силясь увидеть отражение клинка, что прервет его жизнь, и томился тоской, страшной taedium vitae[28], настигающей тех, кому жизнь не отказывает ни в чем. Он был Нероном и вглядывался в прозрачный изумруд, любуясь кровавой бойней на арене цирка, потом в украшенном жемчугом пурпурном паланкине, влекомом мулами с серебряными подковами, возвращался по Гранатовой аллее в Золотой дворец, слыша приветствия толпы. Он был Гелиогабалом, раскрашивал свое лицо красками и рядился в женское платье, велел привезти из Карфагена богиню Луны и соединил ее в мистическом браке с богом Солнца.
Снова и снова Дориан перечитывал эту потрясающую главу и две следующие, в которых словно в затейливых гобеленах или искусных эмалях изображались ужасные и прекрасные лики тех, кого пороки, кровь и скука превратили в чудовищ или свели с ума. Филиппо, герцог Миланский, умертвил неверную жену и накрасил ей губы алым ядом, чтобы ее любовник принял смерть от поцелуя той, с кем миловался. Пьетро Барбо, венецианец, известный как Павел Второй, тщеславно претендовал на титул Формоза, что значит Прекрасный, а тиара стоимостью двести тысяч флоринов досталась ему ценой страшного греха. Джан-Мария Висконти, травивший людей собаками; труп Висконти усыпала розами любившая его проститутка. Борджиа-братоубийца на белом коне, в мантии, обагренной кровью Перотто. Пьетро Риарио, сын и фаворит Сикста Четвертого, юный кардинал и архиепископ Флоренции, чья красота не уступала лишь его развращенности; он принимал Элеонору Арагонскую в шатре из белого и алого шелка, украшенном нимфами и кентаврами, и велел выкрасить золотой краской мальчика, чтобы тот подавал им на пиру словно Ганимед или Гилас. Эццелино, одержимый страстью к красной крови, как другие одержимы страстью к красному вину; его меланхолию могло развеять лишь зрелище смерти; говорили, что он сын дьявола и надул своего отца при игре в кости, поставив на кон собственную душу. Джанбаттиста Чибо, в насмешку именовавший себя Невинным, в чьи ослабшие жилы еврей-лекарь влил кровь трех мальчиков. Сиджисмондо Малатеста, любовник Изоты и правитель Римини, чье богато одетое чучело сожгли в Риме как врага Господа и человека; он подал яд первой жене Джинерве д’Эсте в изумрудном кубке и задушил свою вторую жену Поликсену салфеткой, а в честь своей порочной страсти к Изоте дельи Атти построил языческий храм для христианских богослужений. Карл Шестой чрезмерно восторгался женой своего брата, и прокаженный предсказал ему грядущее от этой любви безумие; когда разум короля помутился, то успокоить его могли лишь сарацинские карты, изображавшие Любовь, Смерть и Безумие. Грифонетто Бальоне в коротком камзоле и расшитом драгоценными камнями головном уборе на акантоподобных локонах, зарезавший своего двоюродного брата Асторре с невестой, а также юного Симонетто Бальоне с пажом; столь прекрасный собой, что когда он умирал на желтой площади в Перуджи, даже недруги не смогли сдержать слез, и проклявшая его Аталанта благословила убийцу в последний путь.