Однажды Джим даже пригласил ее к ужину: Белла Херст сидела здесь, пила их вино и поглощала еду, приготовленную Евой. Она была невероятно молода и выглядела такой миниатюрной в своей рабочей куртке и комбинезоне; из-под копны густых волос смотрели глаза разного цвета — черный и голубой. Оторвать от них взгляд казалось невозможно. Ева тогда что-то почувствовала — пусть даже просто минутную зависть к молодости и свежести девушки, к тому, чего им с Пенелопой теперь приходилось безуспешно добиваться с помощью мазей и ночных кремов, — и выбросила это из головы.
Она была слишком занята, чтобы тратить время на подозрения: надо было готовить материалы для новой книги, писать газетные статьи, выступать по радио и на телевидении, а еще эта Букеровская премия. (Ева входила в жюри 87-го года, и большую часть 86-го потратила на чтение номинированных романов.) В прошлом году Джим рассказал ей: в мастерской, которую арендует Белла Херст, освободилось место, он хочет рисовать там по выходным и во время каникул — и она только обрадовалась этому.
— Замечательная идея, Джим, — отозвалась Ева. — Возможно, новое пространство — как раз то, что нужно, чтобы начать все сначала.
Сейчас Ева может думать лишь о собственной преднамеренной слепоте, ведь они не очень-то и скрывались. Наверняка считали ее дурой — если вообще думали о ней. Или Белла Херст полагала, что у них свободный брак; что, если Джим сказал ей так? Мог ли он узнать о ее коротком романе с Лео Тейтом тогда, в Йоркшире? Конечно, она никому не рассказывала о той ночи, и вряд ли это сделал Лео. Но теперь она сомневается во всем. Будь это просто минутный порыв — физическое влечение, которому Джим оказался не в силах сопротивляться, как она сама в случае с Лео, — Ева чувствовала бы себя иначе. Но написанное Джимом свидетельствовало о более глубоких отношениях. «Спасибо за то, что вернула меня к жизни». Каждое слово было для Евы как пуля в сердце.
Вчера, в Пекхэме, когда между ними произошел разговор, Белла Херст держалась невозмутимо, лицо ее выглядело непроницаемым. Ева позвонила в дверь мастерской и сказала открывшему ей скучающему мужчине в испачканной краской одежде, к кому пришла. Он не предложил войти, Ева осталась у открытой двери — и успела несколько раз прочитать все фамилии на почтовых ящиках, висевших на облупленных, покрытых зеленоватой плесенью стенах; только буквы в фамилии ее мужа сливались в нечитаемую абракадабру.
Она почувствовала головокружение; опершись о стену, думала о том, как поведет себя, увидев Беллу Херст; и может ли та сказать Еве то, что облегчит ее боль. Сказать, разумеется, было нечего — похоже, это конец всему, уничтожение жизни, которую Ева и Джим так долго и трудно выстраивали. Головокружительное чувство влюбленности, обретения друг друга. Их медовый месяц. Обожаемый дом в Джипси-Хилл. Дженнифер. Дэниел. Уход Вивиан и Мириам. Ужас тех лет, когда Еве казалось, что между ними — пропасть. И все-таки они сумели ее преодолеть, разве нет? Они выстояли тогда. Что же сказать девушке — почти ребенку, — чтобы та поняла, каково это: тебе показывают семейную фотографию, за которой часы, дни и годы совместной жизни, — а потом бесцеремонно вырывают ее из рамки и топчут на твоих глазах.