Покинув Рыбную улицу, Джим нашел временное жилье — только что построенный неприметный дом на окраине; гостиную он превратил в импровизированную мастерскую. Одна спальня предназначалась для Дилана: Хелена пообещала отпускать его из Эдинбурга к отцу, как только тот захочет. (У Айрис, как выяснилось, имелся собственный дом в новой части города; однажды в приступе гнева Джим не удержался и заметил, что Хелена могла бы отправиться еще дальше, хоть «в чертов Тимбукту».) А Дилан хотел приезжать и говорил об этом, когда звонил отцу. По быстрым, скомканным разговорам легко было заметить: Дилан смущен и скучает по дому. Осознание этого тяготило Джима, но он заставлял себя в первую очередь думать о сыне: они с Хеленой условились, что Дилан станет приезжать в Корнуолл только после того, как все образуется и он привыкнет к новой школе. Иногда Джим задумывался, не стоило ли ему побороться за сына и оспорить материнское право Хелены увезти ребенка с собой, хотя это она сама, а не Джим, уходила из семьи. Но он решил не превращать развод в уродливое перетягивание каната; Хелена, надо отдать ей должное, придерживалась того же мнения. После отъезда она прислала письмо, очень взвешенное и разумное, в котором просила Джима простить ее и понять. Она писала, что полюбила Айрис неожиданно и глубоко, и у нее не было другого выбора, кроме как попробовать стать счастливой вместе с ней. Хелена просила его не забывать о замечательном времени, проведенном вдвоем, и об их общем чудесном сыне. Когда гнев отступил, это письмо принесло Джиму умиротворение.
Но пока в его жизни имелся только неухоженный дом, уставленный горшками с магнолиями. Работать там было сложно, но выхода не оставалось. Свой гнев (еще не угасший в ту пору) Джим превратил в серию мрачных картин. Айрис, с толстыми щеками и крашеными рыжими волосами. Хелена, нарисованная со спины, с жидким хвостиком. Рядом с ней — девятилетний Дилан, стоящий лицом к отцу. И Вивиан, выбирающаяся из постели в ту роковую ночь, когда Синклер остался мирно спать под одеялом.
Он назвал эту серию «Расставание в трех частях». Закончив работу над ней, Джим обнаружил, что стал спать лучше, а тихая и упорядоченная жизнь в одиночестве начала приносить ему удовольствие. На следующей выставке в сентябре 1980 года Стивен продал всю серию анонимному коллекционеру за сто пятьдесят тысяч фунтов. С учетом полученного раньше от продажи полотна «Три версии нас» — сумма попала в газеты и прославила Джима, мечтавшего на эти деньги купить дом, где у них начнется новая жизнь, — он разбогател. А когда спустя несколько месяцев умер Синклер — тихо, никому не доставляя затруднений, точно так же, как жил, — Джиму отошли скромное наследство Льюиса Тейлора и очень разумные вложения в ценные бумаги самого Синклера, не имевшего детей. Все вместе вылилось в сумму, о которой Джим никогда и не мечтал. Но с достатком пришло и неприятное осознание факта (в этом, как и во многом другом, он повторял отца): искусство по сути своей не должно иметь ничего общего с финансами. Большую часть денег Джим положил на депозит на имя Дилана; на оставшиеся купил этот дом. Ему нравилось называть его уважительно — Дом. Приземистый, квадратный, построенный в 1961 году из дерева, стекла и бетона местным архитектором, страстным последователем Фрэнка Ллойда Райта, дом примостился на вершине утеса и походил на лодку, которая причалила к морскому берегу. До ближайшей деревни было восемь километров, и Джима, ценившего одиночество, радовало это обстоятельство.