Шорох повторился, и вскоре Дойл сумел различить негромкий звук легких шагов. Он резко обернулся -- и встретился взглядом с идущей к своему дому леди Харроу. Ярость -- жаркая, эйрихова -- взметнулась в его груди мгновенно. Первым предположением было глупое, лишенное всякой логики, но оттого еще более болезненное: возвращается от любовника. Но рассудок укротил неожиданно взыгравшую ревность. Леди Харроу -- вдова, живущая одна в доме с несколькими слугами. Пожелай она назначить мужчине встречу, она не станет покидать своего дома, а просто откроет ему дверь. Вторая мысль была более здоровой, но очень неприятной. Честная женщина не станет гулять ночью одна, на такую прогулку ее может толкнуть либо распутство, либо ведьмовство. Но прежде, чем он успел осознать это подозрение, ему на смену пришла уверенность: леди Харроу не колдовала и не встречалась с мужчиной, она была там, где ей запрещено бывать -- в доках.
Эта уверенность еще больше укрепилась, когда леди Харроу подошла ближе и узнала его, тихо вскрикнула, заозиралась, кажется, думая, куда бежать.
-- Ночь -- скверное время для прогулки, леди Харроу, -- произнес он спокойно. -- А Шеан -- скверное место.
-- Что вы здесь делаете, милорд? -- спросила она, очевидно, поняв, что скрыться не успеет.
-- Я проезжал мимо, -- ответил Дойл, но тут же понял, насколько глупо прозвучали его слова: он стоял на земле, а конь был привязан на другой стороне улицы. Леди Харроу тоже это поняла -- тонкая бровь взлетела вверх.
-- В такое время?
-- Мне не требуется защита, в отличие от вас, -- Дойл скрестил руки на груди и постарался выпрямить спину настолько, насколько это было возможно, но левая лопатка мгновенно отозвалась болью, и он опустил руки. -- Мне не нужно долго гадать, чтобы понять, где вы были, леди.
На ее лице мелькнул явственный страх, послуживший лучшим доказательством.
-- Я запретил вам бывать в доках! -- вопреки своему желанию он почти выкрикнул эти слова, а правая рука непроизвольно сжалась в кулак. Леди Харроу опустила глаза, но ответила твердо:
-- Милорд, я уже спрашивала и спрошу вас вновь: по какому праву вы отдаете подобные запреты? Моя жизнь принадлежит только мне, и вы...
В прошлый раз Дойл не ответил на этот вопрос, потому что вокруг было слишком много посторонних. Сейчас он получил возможность сделать это -- но на язык шли только резкие, злобные, жесткие отговорки, больше похожие на презрительные приказы. Он удержал их, но так и не сумел выдавить из себя правдивое: "Потому что я не хочу вашей смерти". Или еще более правдивое: "Потому что, если вы погибнете, мне будет слишком больно". Вместо этого сказал отстраненно: