— Виктория ведь бывала у вас здесь, наверху?
— А что?
— Ей чрезвычайно понравилась немецкая эмаль, которой покрашены ваши двери и притолоки.
— Ну и что?
— Она распорядилась и в своем доме ее использовать.
— Ну и что?
Да что он заладил, как дятел!
— Работу выполнили в субботу к вечеру, краска к полуночи еще не высохла, когда… — У него вдруг мигнули глаза и прикрылись тяжелыми веками, я закончил шепотом: — Вы помните?
В ответ шепот:
— Что?
— Когда вы ухватились рукой за притолоку в кабинете Любавского.
Я ляпнул просто так, сам не знаю как… интуитивно, под влиянием видимого совпадения; но какая-то новая реальность (или ирреальность) возникла меж нами, и он прошептал:
— Где доказательства?
— На лице вашей жены. — Опять я ляпнул, разумея: ее слезы, тревогу, страх… Неуклюжая моя метафора произвела странное действие: банкир потер всей пятерней щеку, которая внезапно вспыхнула предательским багрянцем.
— Да, да! — воскликнул я в упоении борьбы. — Она же видела!
— Ириша? — Он развернулся было к раскрытому настежь окну призвать к ответу и замер, очевидно потрясенный предательством.
Я не давал роздыху:
— Деспотизм порождает рабов, всегда готовых восстать.
— Да заткнитесь вы!.. Извиняюсь. — От его обратного движения со стола упала книжечка в дешевом бумажном переплете; я подобрал, глянув мельком: Моуди. «Жизнь после жизни»; Илья Григорьевич вырвал книжку и положил на стол, наконец вымолвил: — Если я ухватился рукой за свежепокрашенную притолоку, на ней должны были остаться мои отпечатки.
— Что ж вы тогда спрашиваете, где доказательства. На притолоке!
— Да ну? — Он ухмыльнулся.
Меня несло на крыльях вдохновения.
— Правильно, вы их соскоблили!
— Когда?
Опять вопрос не из внешнего, а из какого-то внутреннего диалога между нами. Я выдержал паузу будто бы с дьявольской усмешкой, лихорадочно соображая: убийца медлить бы не стал, но Самсон с рассвета воскресенья торчал на даче, а вечером я впервые увидел этого деятеля…
— В воскресенье вечером, — наконец ответил тихо-тихо; Илья Григорьевич напрягся, навалившись на стол. — В восьмом часу вы вошли в дом Любавских…
— Что за бред!
— Илья Григорьевич, — протянул я с ласковым садизмом, — мы заседали на лужайке за сорокаградусной трапезой, а вы явились отказаться от финансирования «Египетских ночей», вошли в дом — ведь так? вы ж не знали, где хозяин, входная дверь открыта — и никого там не застали. — Я помолчал и нагло вбил последний гвоздь: — Якобы никого.
— Что значит «якобы»? — На мясистом лице напротив — завороженная тревога; я не отвечал, и он был вынужден подтвердить: — Припоминаю. Я постучался, вошел, позвал.