Я потянулась, встала и вышла на кухню. Мама пила за столом пиво. Перед ней стояла тарелка с жареным арахисом в чесноке и красном чили.
Она подняла на меня глаза. Мне было страшно. Я ожидала найти в ней перемену. Что изменится? Кто мы? По ее щекам текли желтые пивные слезы.
Паула скрылась. Эстефания собиралась переехать в Мехико, чтобы обеспечить своей матери лучший медицинский уход. Мария от меня отвернулась. Рут похитили. Отец жил за границей.
В то утро гора обернулась пустыней.
Я сжала кулаки, подавляя желание сосчитать на пальцах тех, кого мы потеряли.
Мама поглядела на меня и глотнула пива. Она стала другой. Если бы я могла, как в младенчестве, пососать ее палец, то не ощутила бы вкуса манго и меда. Я ощутила бы вкус тех побурелых куриных дужек, которые она клала в стеклянную банку с уксусом, чтобы продемонстрировать мне, как хрупкая косточка превращается в резину.
У нас на пороге продолжалось пиршество на крови Марии, на которое сбежались все насекомые нашей горы.
Я знала: они образовали живую дорожку, ведущую прямиком к шоссе.
– Мам, ты не убралась, – сказала я. – Надеешься на муравьев?
Мама обратила ко мне свое новое лицо:
– Вот еще, убирать кровь. Чихала я на нее.
После той истории мама постоянно кособочила шею и тянула вверх ухо, явно к чему-то прислушиваясь. Я ее понимала. Она ожидала услышать, как его американские башмаки спрыгнут с автобуса на кипящий асфальт и протопают по склону к нашему дому. И он скажет: «Ты стреляла в мою дочь».
Мама сидела за кухонным столом и смотрела на меня.
– Ледиди, – произнесла она, – это только лишний раз доказывает, что Мария – результат проклятой штамповки!