Тюрьма представляла собой шахматную доску из бежевых и синих квадратов. Бежевые узницы ожидали суда, ярко-синие узницы отбывали наказание. В тюрьме я узнала, как можно изголодаться по зеленому и желтому, будто это и не цвета вовсе, а хлеб насущный.
Ни туфлями, ни тапочками меня не снабдили.
Я шла по тюрьме в своих красных пластиковых шлепках с крупинками морского песка под пальцами.
Надзирательница толкала меня по лабиринту коридоров к моей камере. Длинные прямоугольные щели окон в толстой цементной стене, похожие на прорези ножом, выходили в центральный двор, где несколько женщин в синем перекидывались мячом.
С другой стороны здания, через двор, располагалась мужская тюрьма. Она находилась достаточно близко, чтобы через стену слышались громкие возгласы и крики. Были места, откуда мужчины и женщины могли махать друг другу.
В моей камере стояли одни двухэтажные нары. Когда ты обвиняешься в убийстве дочери одного из самых могущественных наркобаронов страны, с тобой обходятся по-особому. Тебя помещают с кем-то вдвоем. В большинстве камер не меньше четырех обитательниц – по две на нары. Меня поселили с иностранкой, потому что так труднее было покончить со мной по заказу извне. Я понимала: убийца этой малышки – не жилец.
Моя соседка по камере, тоже одетая во все бежевое, была такая маленькая, что ей пришлось высоко закатать штанины, чтобы в них не путаться. На спине у нее лежала длинная черная коса, а когда она ко мне повернулась, я увидела, что ее левый рукав висит пустой и безжизненный, ниспадая с плеча, как флаг в штиль.
С той минуты, когда меня забрали из дома в Акапулько, и до моего водворения в тюрьму мамин голос молчал. Почти сорок восемь часов я просуществовала в безмолвии. Я слышала, как шумит моя собственная кровь, прокачиваясь по телу, – так шумел океан в Акапулько.
Едва мой взгляд упал на крохотную, похожую на ребенка женщину, мамин голос вернулся. Ее слова пересекли джунгли, перепорхнули через ананасы и пальмы, просвистели над горами Сьерра-Мадре, мимо вулкана Попокатепетль, нырнули в долину Мехико и, разбежавшись по свободным от деревьев улицам, впрыгнули мне в рот.
– А куда подевалась твоя рука? – услышала я мамин вопрос.
– Жих-жих-жих, – ответила женщина.
Через пару секунд мне стало ясно, что ничего, кроме «бах-бабах», «шлеп-шлеп», «шмяк-шмяк», «дерг-дерг» и «бды-ымс», от нее не добьешься.
Я опять услышала маму. Прямо у меня в голове она произнесла: «Ну и ну, посмотри-ка, кто здесь! Это же мисс Ономатопея собственной персоной!»
Мисс Ономатопея родилась в Гватемале, и звали ее Луной. Она подняла к верхней полке указательный палец своей единственной, правой, руки и сказала, что мне – туда. У нее были длинные прямоугольные акриловые ногти, раскрашенные под зебру.