– В тюрьме у каждого чего-то да нет, – сказала Луна.
Я свернулась клубочком и попыталась забыть, что продрогла. Одеяла мне не выдали. Одеяло и подушку надо было покупать. В тюрьме надо было покупать всё.
На стене, прямо против моих глаз и глаз сотен женщин, лежавших на верхней полке до меня, теснились рисунки и надписи черными чернилами – в основном сердца с заключенными в них инициалами. Еще на цементе было выцарапано слово «Тарзан».
Я закрыла глаза и услышала, как мама говорит: «Выходит, тебе суждено было сесть в тюрьму и разделить камеру с однорукой гватемалкой из племени майя!»
Я знала: хоть мы и привыкли гордиться тем, что по злости и подлости нам нет равных в мире, мама ревет сейчас в три ручья, убиваясь по своей доченьке. И мухи пьют ее слезы.
Вспоминая о доме, я вспомнила про синий пластмассовый ингалятор наркодельца-астматика, так и валяющийся под папайей в зеленой траве. Я могла поручиться, что он проваляется там сто лет.
Я провалилась в сон на весь остаток дня и всю ночь. Меня разбудил рассвет вместе с непривычным звуком – гулом машин. Впервые я просыпалась не под крики птиц. Ливший снаружи дождь превратил цементные стены и пол в стены и пол изо льда.
Ночью Луна накрыла меня одеялом и двумя полотенцами. Эти маленькие проявления доброты переворачивали мне душу. Я в жизни бы не поверила, что кто-то, кто при ограблении со взломом пульнул в ребенка, тюкнул дюжину старушек ради их обручальных колечек или прирезал пару-тройку мужей, способен одолжить мне свитер, угостить меня печеньем или согреть в своих ладонях мою руку.
Вдобавок Луна надела мне на ноги плотные пластиковые пакеты, чтобы я ночью не застудилась.
«Жизнь – сплошное безумие, в ней утопленники могут разгуливать по суше», – говорил Хулио.
Теперь я убедилась в его правоте. Мне хватило одного дня, чтобы сообразить, что сидеть в тюрьме – все равно что носить платье наизнанку, кофту сикось-накось или туфлю не на той ноге. Моя кожа втянулась внутрь, а все жилы и кости вывернулись наружу. «Только бы ни с кем не столкнуться», – думала я.
– Я была привязана к поезду, иммигрантскому по-езду,[9] который ходит с юга Мексики к границе США, привязана синей синтетической бельевой веревкой, – сказала Луна.
Мне представилось, как кровь разгоняется вниз по венам ее левой руки и застопоривается в короткой культе, похожей на сучок, неудачно спиленный тупой пилой.
Я сразу поняла, о чем говорит Луна, так как от Хулио знала, что в Мексике есть две разделяющие людей границы: горизонтальная – между США и Мексикой – и вертикальная – та, что идет через Мексику из Центральной Америки в Соединенные Штаты. На поезд от Центральной Америки до Штатов садятся в основном мужчины. Это намного дешевле. Женщины предпочитают автобус – так безопаснее. Хулио, по обычаю, называл поезд «Зверюгой».