Поскольку иногда пациенты хватают и швыряют мебель, ножки столика привинчены к бетону. В центре торчит зонтик в красно-черный горошек, похожий на гигантский гриб; тень заслоняет половину лица Элисон. Серебристые чайные чашки и блюдца блестят на солнце. На столе три прибора – один для папы, другой для меня, третий для нее.
Мы привезли чайный сервиз из дома много лет лет назад, когда Элисон впервые попала в клинику. Это уступка, на которую пошли врачи, чтобы она не умерла. Элисон ест только из чайной чашки, любую еду, будь то стейк или фруктовый пирог.
Ведерко мороженого со вкусом шоколадного чизкейка стоит на подставке и ждет, чтобы за него принялись. С картонных стенок скатываются капли конденсата.
Светлая коса Элисон, переброшенная через спинку стула, почти касается земли. Челка убрана под черную головную повязку. Одетая в синий халат с фартуком, как у ребенка (чтобы не запачкаться), Элисон похожа на Алису во время Безумного Чаепития. Она лучше любой иллюстрации.
И этого достаточно, чтобы я ощутила физическую тошноту.
Поначалу мне кажется, что она разговаривает с медсестрой, но тут сестра, оправляя на себе халат, встает, чтобы поздороваться с нами. А Элисон ничего не замечает – она слишком сосредоточена на металлической вазе с гвоздиками, которая стоит перед ней.
Тошнота еще усиливается, когда до меня сквозь неумолчный белый шум доносятся голоса гвоздик. Они говорят, как это больно, когда у тебя обрезан стебель, жалуются на качество воды, в которой стоят, и просят, чтобы их воткнули обратно в землю, чтобы они могли умереть спокойно.
Во всяком случае, это то, что слышу я. Остается лишь гадать, как разговоры гвоздик отражаются в поврежденном мозгу Элисон. Таких подробностей врач не знает, и я до сих пор помалкивала, не желая признаваться, что унаследовала ее болезнь.
Папа ждет медсестру, не сводя с Элисон взгляда, полного тоски и разочарования.
Кто-то касается моей руки, и я замечаю неестественно загорелое лицо сестры Мэри Дженкинс. От нее исходит смешанный запах талька и подгорелого тоста, каштановые волосы собраны в пучок, а ослепительно-белая улыбка буквально выжигает глаза.
– Привет, как дела? – певуче спрашивает она.
Сестра Дженкинс полна задора и энергии, прямо как Мэри Поппинс. Она рассматривает мои костыли.
– Ого! Ты ушиблась, лапочка?
«Нет, эти штуки сами выросли у меня из подмышек».
– Каталась на скейте, – отвечаю я, решив ради папы вести себя примерно, как бы ни докучала мне болтовня цветов на столе.
– А ты все еще катаешься на скейте? Интересное хобби…
Взгляд сестры Дженкинс, полный сожаления, очень красноречив. «Интересное хобби – для девушки». Она мрачно рассматривает мои синие дреды и густой макияж.