Немногие когда-либо станут свидетелями подвига, достойного быть легендой. Как так получается, что события одного дня или ночи – или жизни – переводятся в историю? Между ними существует пробел, где благоговение вырезало себе местечко, которое еще не заполнили слова. Это один из таких пробелов: тишина последствий, в темной ночи второго Шабаша двенадцатой луны, у расплавленного северного якоря Плача.
Лазло завершил дело. Хрупкая энергия восстановлена. Город и цитадель в безопасности, и все хорошо. Юношу переполняла сила. Вот кто он на самом деле. Вот кто он на самом деле! Лазло может не знать своего настоящего имени, но место в центре него уже не пустует. С кровью на лице и светлыми волосами, присыпанными пылью от разрушившихся руин, он поднял голову. Возможно, потому, что он не наблюдал за происходящим, а прочувствовал все своим нутром, а возможно, потому… что это было легко, Лазло не уловил масштабов момента. Он не знал о пробеле, который медленно наполнялся легендой, не говоря уж о том, что это была его легенда. Лазло не чувствовал себя героем, но что ж… монстром он тоже себя не чувствовал.
Тем не менее в пространстве, где его легенда собирала слова, среди них определенно был «монстр».
Он открыл глаза, медленно возвращаясь в реальность мира за пределами своего разума, и обнаружил резонирующую тишину. Сзади раздались настороженные шаги. Ему казалось, что они сложили тишину как мантию и понесли с собой, шаг за шагом. Не доносилось ни радостных криков, ни вздохов облегчения. Казалось, что никто даже не дышал. Заметив, что его руки до сих пор погружены в металл, он вытащил их словно из воды. И… уставился на них.
Наверное, удивляться тут было нечему, но Лазло удивился. Его накрыло ощущение, что он снова во сне, поскольку лишь во сне его руки выглядели подобным образом. Коричневатая от загара пустыни кожа изменилась, но стала не серой, как грязь и больные младенцы.
А насыщенной лазурно-голубой.
Голубой как васильки, крылья стрекозы или весенние – не летние – небеса.
Голубой как тирания, рабство и неминуемая гибель.
Еще никогда цвет не имел такого глубокого значения. Лазло повернулся к собирающейся толпе. Эрил-Фейн, Азарин, Руза, Цара, остальные тизерканцы, даже Каликста с Тионом Ниро. Они пялились на него, на его лицо, ставшее таким же голубым, как руки, и боролись – все, кроме Тиона – с умопомрачительным всплеском диссонанса мышления. Этот юноша, которого они обнаружили в библиотеке в далекой стране, которого приняли в свои сердца и дома, которого ценили больше, чем любого другого знакомого чужака, также являлся, как бы невероятно это ни звучало, божьим отпрыском.