Девушка шагала по террасе под сиянием луны, пока в городе ее мотыльки перелетали из дома в дом, как пчелы от цветка к цветку. Ее сознание было тонким инструментом. Оно могло равномерно распределиться среди всей сотни стражей, обостряясь там, где требовалось внимание, и ослабевая там, где не требовалось. Каждую секунду ее восприятие менялось. Сарай приходилось реагировать на взмахи крыльев, доверять своим инстинктам, проноситься по городу, ныряя и выныривая из снов, кружить сотню мотыльков в их необузданном танце, искажать сновидения, натравлять богов и монстров на спящих. И всегда, всегда, что бы она ни делала, какие бы страхи ни нагоняла, к каждому прикладывалась едва заметная приписка, как пренеприятное известие в конце письма. Всегда одинаковое. Каждый кошмар, будоражащий жителей Плача, хранил в себе одно и то же подсознательное предупреждение.
Это был безымянный страх цитадели и всего, что внутри нее.
Такую она поставила перед собой цель: вплести в каждый сон Плача настолько мощный трепет, чтобы никто не захотел даже смотреть на цитадель, не то что приближаться к ней. И пока все шло хорошо.
Ночь казалось длинной, но она, как всегда, закончилась, и Сарай призвала своих мотыльков домой. Замерла и стала ждать. Они пролетели сквозь последнее мерцание звезд, став воронкой из мельтешащих крыльев, и девушка открыла рот, чтобы впустить их в себя.
Поначалу их возвращение было даже хуже, чем исход. В тот первый раз у нее вообще ничего не получилось. Сарай просто не могла себя заставить открыть перед ними рот и наблюдала, как мотыльки обращаются дымом с восходом солнца.
Весь тот день она промолчала, будто ее голос обернулся дымом вместе с ними.
Но к наступлению ночи вновь почувствовала то нарастание, как если бы весь цикл повторился сначала. Так Сарай и узнала: если она хочет говорить, то лучше открыть рот и впустить мотыльков обратно.
«Кто захочет поцеловать девушку, которая ест мотыльков?» – однажды спросила Руби с состраданием в голосе. И тогда – как и сейчас – Сарай подумала, что вряд ли у нее когда-нибудь возникнет такая проблема. Как бы там ни было, она не ела мотыльков. Ей было нечем давиться, некого проглатывать. Только легкое, как перышко, прикосновение крыльев к губам, когда они вновь растворялись в ней, оставляя после себя привкус соли и сажи. Соль – от слез, сажа – от дымоходов, и Сарай вновь чувствовала себя полноценной. Полноценной и усталой.
Только она вернулась в спальню, как к ней пришла Младшая Эллен с утренним подносом. На нем стояла люлька в маленьком хрустальном флаконе и блюдце со сливой, чтобы заесть горькое зелье.