— Я шучу.
— А я нет. Папа, ты очень болен. Рядом с тобой должны быть люди.
— А ты? Я думал, ты обо мне позаботишься.
— У меня сейчас жуткий переходный период. Не думаю, что от моего присутствия кому-нибудь станет лучше. Мне нужно пространство, чтобы обдумать все.
— Что обдумать?
— Мою к тебе ненависть.
— Ты меня ненавидишь?
— Я этого не говорила, — ответила моя дочь, ковырнув свою оспину.
Я всю ночь не спал, сидел, пил водку Кадахи и смотрел его видеокассеты. Пальба, перестрелки, дуэли под палящим солнцем. Пыль и удел границы. Никаких переходных периодов или пространств. И ничего не надо обдумывать. Выхватывай. Щелчок кожи… Рукоять сама ложится в руку. Кадахи верил в такую ясность.
А я не мог себя заставить.
Когда родилась Фиона, я очень беспокоился о счетах, о моих отцовских недостатках и потенциальной узурпации, заметных в блеске глаз моей жены.
— Ты везунчик, — говорил Кадахи.
Когда меня назначили руководителем отдела, я стал скрытным и подозрительным и в каждой встрече выискивал предвестия неповиновения.
— Расслабься, — говорил Кадахи. — Ты уже победил.
Когда Мариса ушла от меня, Кадахи пил за избавление от нее. Потом надрался и признался, что любил ее и даже один раз лизнул в ухо. Это было на День Благодарения, когда она ковыряла ямс вилкой.
— А еще она вертела передо мной задницей, хоть и в малых количествах, — сказал он.
Честно говоря, я все это знал, но дал ему исповедаться и простил. Прощение, как и грех, судя по всему, — лишь следствие сокращения выбора. Черт, это было только ухо, всего лишь задница, да и Кадахи не Уильям, как ни верти.
Этот вечер признаний закончился пьяными объятиями на бульваре, под фонарем. Может, в тот момент мы оба думали о своих отцах.
Это мы никогда не обсуждали.
И теперь я оплакивал нас обоих, оплакивал крупными водочными слезами. Я надел спортивный костюм Кадахи — наряд для разминок в Валгалле — и уснул, когда в телике бородатый мужик тянул фитиль динамитной шашки, чтобы взорвать рудник.
— Они у меня получат, — хихикал мужик.
Мне снилось, что я — преподаватель актерского мастерства на этом киношном руднике.
— Нет, ты должен действительно хихикать, — говорил я бородатому мужику.
А потом мне снилось, что мое тело превратилось в какую-то пещеру. Непарные шелкопряды сотнями летали в моем обсидиановом животе, их крылья щекотали мое каменное горло тучей пыли.
Двойник Кадахи из моего сна шел по черным лужам и кучам гуано во мне. У него была золотая зажигалка «Зиппо» и мамин баллон с лаком «Воло-Сеть». Из рук Кадахи рвались брызги пламени.
— Успокойся, — сказал Кадахи. — Ты уже покойник.