— Я здесь, чтобы излечиться.
— ДаШон тут из-за этого долбаного яйца на шее.
— Базедова болезнь? — спросил я.
— А у кого ее нет? — спросил Бобби Трубайт.
— Мы работаем над моей щитовидкой, — сказал ДаШон. — Помимо всего прочего.
— Попутного ветра, приятель, — сказал Трубайт.
— Убавь поток негативных ионов, будь добр, — сказал ДаШон.
— Иногда он такое говорит, — объяснил Трубайт.
— Я говорю это сейчас, — сказал ДаШон, встал и пошел к тележке со своей тарелкой.
— Зачем быть таким говнюком? — закричал Трубайт ему вслед. — Ты и так психованный урод. Зачем тебе лишние проблемы?
— Умеешь ты с людьми, — заметил я Трубайту.
— Я правдолюб. Так я тут и очутился.
— И все?
— Ну, еще из-за наркоты. Ты не читаешь профессиональные журналы?
— Только не твоей профессии.
— Ну да, я забыл. Ты делаешь вид, что я не знаменитость. Ладно, по фиг. Я долго кочевал из тюряги в тюрягу. Моя проблема — в масштабах моего таланта, Менеджер предложил мне это место. Увидел где-то рекламу. С тех пор я этого менеджера не видел и не слышал. Оно и к лучшему. Сейчас я постигаю глубинный смысл. Типа, на хрен мне снова телевидение. Если только не высококачественное.
Кто-то постучал по стакану с водой. Я подумал о всех сегодняшних столовых приборах и серебре, с которыми мне утром придется вступить в интимные отношения. Пэриш кричал ура моему посудомойству, говорил, что я интуитивно овладел этикой пузырькового танцора: теперь мимо не проскользнет ни одна грязная или похоже-грязная вещь. Стук стал громче, и шум в комнате стих. Генрих встал перед очагом.
— Люди восстановления и искупления, — сказал он. — Я надеюсь, что говорю за всех нас, когда говорю нашему брату Пэришу на кухне касательно нашей трапезы: молодец, отличная работа! Но теперь мы должны перейти к более скорбным делам, а именно — к исполнению наказания, к которому был приговорен молодой Лем Бёрк за преступления против общины и вопиющие нарушения «Догматов». Лемюэль, будь так добр.
Мальчик встал.
— Пожалуйста, — тихо сказал он. — Пожалуйста, не надо.
Эстелль Бёрк рыдала в дверях. Олд Голд держал ее под руки и пытался заткнуть ей рот, а она отбрыкивалась.
— Прошу вас, — снова сказал Лем. — Я обещаю, что больше не буду.
— Что не будешь?
— Делать эти вещи.
— Боюсь, — сказал Генрих, — тебе еще нужно продемонстрировать понимание собственных проступков. Каркас!
Это походило на большую вешалку на колесиках. Нэпертон вкатил ее в комнату.
И тут Лем заплакал.
— Пожалуйста, пожалуйста, не надо.
— Разоблачись! — скомандовал Генрих.
Лем был очень тощим — одна грудная клетка. Он закрыл промежность ладонью и посмотрел на мать — та все еще билась в руках Олда Голда.