Словом, Паштет прикатил в аэропорт в самый раз; остальное зависело уже не от него, а от погодных условий, технического состояния самолета, работы наземных служб — короче, от Господа Бога, с которого не спросишь.
Паштет закурил и только было собрался открыть дверь, как вдруг рядом с машиной, откуда ни возьмись, объявился мент — судя по светоотражающим полосам на куртке и полосатой дубинке, гибэдэдэшник, мусор придорожный, кровосос на твердом окладе. Паштет придал лицу брезгливое выражение, ткнул пальцем в кнопку стеклоподъемника и, когда стекло с мягким жужжанием опустилось сантиметров на десять, не глядя просунул в образовавшуюся щель пятидесятидолларовую купюру. Он почувствовал, как бумажку деликатно вытащили у него из пальцев, немного подождал и посмотрел в окно. К его удивлению, мент все еще был здесь — стоял возле самой дверцы и хмуро разглядывал только что полученную купюру, как будто сомневаясь в ее подлинности. Паштет хмыкнул и скормил этому шакалу еще один полтинник. Мент взял под козырек — ей-богу, умора! — и побрел куда глаза глядят, на ходу помахивая полосатой дубиной.
— Пидорюга, — резюмировал Паштет и вышел из машины.
Стеклянные двери терминала бесшумно разъехались, пропустив Паштета в прохладу зала ожидания. Он сверился с электронным табло. Кажется, рейс из Парижа прибывал без опоздания. Паштет кивнул, одобряя четкую работу небесной канцелярии, и не спеша двинулся к пассажирскому выходу, номер которого значился на табло напротив номера рейса.
Самолет действительно приземлился вовремя, и через некоторое время в хлынувшей по узкому проходу толпе пассажиров Паштет увидел ее — высокую, тонкую, как венчальная свеча, в чем-то светлом и летящем, с волосами цвета воронова крыла, с собольими бровями и глазами цвета спелого ореха. Она не шла, а словно плыла по воздуху, едва касаясь острыми носками туфелек мраморных плиток пола; на нее оглядывались, но она не смотрела по сторонам. Ее ореховые глаза неторопливо скользили по пестрой шеренге встречающих.
Он помахал рукой, и ее лицо неожиданно преобразилось. Она не улыбнулась, не кивнула и вообще не шевельнула ни одним мускулом, но лицо ее озарилось изнутри теплым ровным светом, от которого Паштета всегда пробирала нервная дрожь.
Она подошла и легко коснулась губами его щеки, обдав запахом дорогих духов. От нее, как всегда, веяло теплом и прохладой одновременно — мягким теплом, которое не жжет, и мягкой прохладой, которая не студит, а лишь освежает в летнюю жару. Такая она и была — вся, снаружи и внутри: в холод согреет, в жару остудит, а если понадобится, отдаст за тебя всю кровь до последней капли. Однажды Паштет, преодолев мощное сопротивление собственной грубой натуры, пытался сказать ей об этом. По этой части он никогда не был умельцем, так что вместо признания в любви получилось что-то совершенно непотребное. Однако она его, кажется, поняла, но в ответ сказала совсем не то, что Паштет ожидал от нее услышать. «Глупости, Пашенька, — сказала она, гладя его по коротко стриженной голове своей узкой прохладной ладонью. — Я самая обыкновенная баба. Это просто ты у меня такой хороший, добрый, вот тебе и кажется, что все вокруг такие же».