Выводы напрашивались интересные.
Я снова прыгнул в Техас, на выступ, где подвернул лодыжку. Я не записал его на камеру, но в памяти он запечатлелся очень ярко.
Выступ был на поверхности глухой лощины, в которую я забрел. Я старался идти только вперед, а выступ, казалось, вел наверх. В лощине было сравнительно прохладно, градусов восемнадцать, потому что склон холма закрывал ее от утреннего солнца.
Я глянул на каменную осыпь в десяти футах подо мной и выбрал сбоку ровный участок. Прыгнул туда и забалансировал, стараясь поменьше нагружать травмированную лодыжку. Для будущих прыжков осыпь запомнить нетрудно – из трещины в камне торчал причудливой формы кактус. Я прыгнул обратно на выступ и развернулся, встав лицом к склону холма.
Если не получится, будет очень больно!
Шаг с каменного выступа – я начал падать, но до приземления прыгнул на ровный участок у кактусов. Ни удара, ни сотрясения. Лодыжка пульсировала болью, но это потому, что я стоял.
Я снова прыгнул на выступ. Он вдруг пошел круто вверх, и через минуту я оказался в двадцати футах над землей. Сердце бешено заколотилось, я с трудом восстановил дыхание. Шаг с каменного выступа – воздух засвистел в ушах, и в панике я прыгнул на ровный участок у кактуса, не пролетев и четырех футов.
Черт!
Я снова прыгнул на выступ.
– Дэви, ты можешь лететь вниз целую секунду и не упасть на землю, – произнес я вслух. – За первую секунду ты упадешь только на шестнадцать футов. Устрой честную проверку.
Шаг с каменного выступа, и я проговорил: «Двадцать один». Воздух свистел в ушах, но вот падение прервалось, и я оказался на ровном участке у кактуса. Опять никакого сотрясения, никакой разницы в скорости.
Я снова прыгнул на выступ и снова шагнул с него. Страха было меньше, волнение осталось. Шагать с выступа вниз для меня противоестественно, но на этот раз на ровный участок я прыгнул позже, когда был ближе к земле. Снова никаких проблем.
Вот только лодыжка пульсировала от нагрузки, и я прыгнул в домик.
Впервые за несколько дней мне не захотелось спать после ланча. Может, дело в прерванной прогулке, может, в том, что сознание наконец позволило мне думать о маме, не выключаясь. Я понял, в каком тумане жил последние две недели.
Я слонялся по домику и вспоминал. Первый приезд в Нью-Йорк с мамой, выходные с ней перед ее туром в Европу. Выставка в Метрополитене. Наш ужин в Гринвич-Виллидж.
Теперь я мог вспоминать, а не отключаться, не погружаться в глубины сна. Я по-прежнему плакал, каждое воспоминание заслоняли страшные кадры выпуска новостей. Но я наконец мог думать о маме.