— На границе светотени ждет его, оскалив пасть,
Зверь, припавши на колени, принеся ночную власть.
Но пока боится света, как клинка боится враг,
Как серебряной монеты убоится вурдалак…
Гитара вновь заняла свое место у Гарута в руках, сыграла положенное и отправилась на плащ.
— Жаль, вина в схроне не было, — посетовал он. — А и так хорошо сидим, да?
Гомлин несогласно заворчал, но не ушел.
— С рассветом сам убежишь, — махнул Гарут рукой. Гитара, древнего вида и очень странной формы, снова легла под пальцы, как ластившийся зверек.
— Саламандры в искрах пляшут… И сейчес бы время сна —
Выпивает путник чашу серебристого вина,
Чтоб рука не уставала до утра кормить огонь,
Чтобы пламенем мелькала страх несущая ладонь…
Гомлин, казалось, окаменел, но было известно, что так он может пролежать довольно долго. И не заметишь — подумаешь, камень… Пока не развернется в когтистую тварь и не станет жевать все, что ни загребет.
— Что-то загрустили, да? Монаха бы сюда, он бы нарассказывал суеверий или притч. Хороший он человек, замордованный только своим же Создателем… — Гомлин молча выжидал. — Ну да ладно, доберется до Смута, ничего ему не сделается. Сун, брыда гун торн пиха-та-ажак!
Дерево, за которым пряталось чудище, вдруг заискрило, с громким треском разбрасывая вокруг то ли светлячков, то ли солнечные блики. Несколько попали в гомлина, и он, обиженно заревев, быстрым шагом скрылся в чаще.
— Завести бы такую зверушку себе, — пробормотал Гарут, уже засыпая. — В Рай-да-Лин Дал-Эш…
* * *
Осенний лес, что шел по обе стороны Имперского тракта, вновь радовал своей унылой угрюмостью, впрочем, не переставая быть прекрасный и гармоничным. Не раз и не два я останавливался, чтобы воздать хвалу Создателю за такие дивные виды.
Осанны из моих уст оглашали окрестности еще не раз. Попутно я выяснил, что могу двигаться достаточно быстро и без устали, даже ночью — нет, кошачьего зрения у меня не появилось, также не было способности летучей мыши видеть «на слух», однако, дорога — вот она, под ногами, колодцы — исправно появляются через полдня пути, а то и чаще, а сон мне вовсе и не требовался, как и привал. Тем не менее, я исправно воздавал должное стоянкам, обустроенным прежними путешественниками, иногда устраивая костры.
Но три дня я шел в полном одиночестве, порою поражаясь, как обескровила народ война. Разоренные селения не попадались, но угадывались за рощицами, в которые от тракта отходили накатанные дороги. Одна из деревень оказалась обитаемой, но не более, люди там жили… довольно дерганые.
— Иди себе далее восвояси, — ответствовал мне староста той деревни на вопрос о хлебе в дорогу и теплой постели, даже за плату. Сей староста подкреплял свою уверенность блестящим двуручником, на который опирался при разговоре. Видать, непростые тут места, неспокойные.