А Позгалёв продолжал распаляться:
— Давненько я так себя не уговаривал держаться; последний раз — когда вписался в бузу по милости моей бывшей: делал себе демонтаж рогов. Сладкая кашеварить не любила, зато, пока я ластами бултыхал, заваривала другие каши — романтические, способная была по этой части.
В глубине его зелёных бойниц ответ всё же мелькнул: на этот раз изливался Позгалёв не совсем беззлобно. Если сравнивать с напитками разного градуса, еще вчера настрой капитана представлял коктейль поровну из лениво-благодушного «Жигулёвского», пенисто-восторженного «Советского» и добродушного ситро «Буратино». Разухабистая, бравурно-беспечная смесь. Сейчас под зелёной водой глаз, как злые рыбы, ходили мстительные тени уязвленного самолюбия.
Коллективно бузить завсегда интересней, и каптри исподволь, осторожно, приступил к прощупыванию соседских настроений.
— Ну что, штабной, — начал с Растёбина, — угораздило в номер 22, отдых — сказка? Какие будут идеи? Что обо всём думаешь?
Думалось Никите не особо. Предложения Лебедева, конечно, унизительны, но и ответная авантюра, а тем более Никита в авантюре, представлялась химерой. Примерно в этом духе он и ответил, завершив вполне инфантильным:
— Может само рассосется?
— Понятно. А ты, Мурз? Задраимся? Пару недель на грунте камбалами? Или хапнем напоследок воздушка?
Алик полулежал, прислонившись к стене, кинув руку со стаканом на гнутую спинку кровати. Помедлив с ответом, вновь малоприветливо скосился на Никиту.
С пониманием приняв мурзяновское молчание, Ян продолжил исподволь рассыпать семена саботажа:
— Оно, конечно, не сказать, что крючок под самые жабры. Так… цепанул за губу. Вот же гадёныш, как он о нашей пенсии пронюхал?
Сеял Ян как бы мимоходом, без особого энтузиазма. Выжидал: для семейного друга авантюра саботажа более накладна, а, стало быть, сторонний нажим тут неуместен, решение должно вызреть самостоятельно.
Мурз отставил стакан на тумбочку, сел, сцепив на коленке пальцы. Опять глянул на Растёбина. В глазах читалась угрюмая недоброжелательность.
— Слушай! — внезапно окликнул треснувшим, по-бабьи нервным голосом, — чтоб я твоих плавок на моей батарее больше не видел! На верёвку плюхай!
— Вот ты куркуль. Жалко той железяки? — вступился Позгалёв.
— При нём обсуждать ничего не буду! Лишние брёвна в избе! — рявкнул Мурзянов.
— Так, лучше-ка выкладывайте, что не поделили. Не хватало нам еще разосраться.
Тут-то в Никитиной голове всё и сложилось. Понятно, как Лебедев пронюхал, Мурз же ещё там, в кабинете, назначил Никиту виноватым за протечку. Алик смотрел сейчас совсем ядовито, и Растебин, не будучи ни сном ни духом, как к коменданту приплыл их секрет, пропитывался, что промокашка, не своей виной. От неё щеки горят гуще, чем от родной, вспыхивают уши и охватывает знакомое с детства, двоящее мозги чувство: лицо твоё — ещё на свету, но сзади накрывает большая чернильная тень, приобнимает — холодная, мокрая, словно жаба, шепчет: «Даже если не ты — считай, что ты, потому как к себе меня уже подпустил, а, стало быть, на себя всё и примерил, и если такого окликнуть: „Эй, да у тебя вся спина!“, — такой непременно дёрнется, обернётся и уж вмажется в меня будь здоров».