Подселили Никиту из соображений вынужденных. Сухопутных моряки не жаловали, но и не простаивать же квадратным метрам. Когда поступила заявка на койко-место для просолённого морского волка, приписанного к штабу Северного флота, судьба его была предрешена.
На ковре зашевелился каптри. В синхрон где-то под потолком ожила радиоточка, словно конечности подводника служили ей настраивающими антеннами. Ян долго и тяжко охал, проникновенно кого-то материл под марш физкультурников и сводку погоды. Двумя пальцами к губам попросил у Алика сигарету. Прикурив, встал, вышел в туалет. Пожурчал. Вернулся, сел на койку, блаженно привалившись к стене. Обвел Никиту с Аликом дымным раздраенным взглядом. То ли машинка с ним под ноль поработала, то ли облысеть успел, не разберешь. Нос сильный, с горбиной. Челюсти квадратом и грудь такая же, словно ему туда кубы загнали. Чуть выше среднего, но здоровый, хоть в одиночку на медведя. Горбоносый центурион, подумал Никита.
— Эй, на барже, — Алик помахал капитану, — пополнение. Растёбин эН Ка — с бирки который — прибыл. Звать Никита. Переводчик штабной. Североморск.
Роняя пепел на кустистую грудь, Ян строго сощурился на «вновь прибывшего с бирки»; трудно ворочая языком, поинтересовался:
— Толмач?
— В смысле? — не понял Растёбин.
— Ясно. Так каким, если не русским, владеешь?
— А-а…Французский, английский, немецкий.
— Ну и ну, — шепеляво присвистнув, Ян тряхнул лысой крепкой головой, словно отгоняя непрошенный сон про вестника несчастий — мальчика-полиглота.
Алик налил всем до краёв, поднёс Позгалёву. Каптри жадно осушил, и дым в его глазах зримо рассеялся. Глаза смотрели уже острые и весёлые.
Каптри дал Растёбину руку, и Никитина немаленькая ладонь в ней потерялась.
Шило
В подходах к разгулу видяевцы тоже были разнокровны. Рвавшийся домой семьянин Алик стал санаторским баламутом от безысходности: все прошения заворачивали, к жене не отпускали. По натуре тихий, мичман зверел, напивался, выискивал на ком бы отыграться. Непременно находил, лез в бузу. Расслабленные вояки-курортники всерьёз его не воспринимали, и Алик, каждый раз, сворачивал наскоки свирепым пьяным братанием. Правда, разлучное свое горе, бардаками с женщинами мичман не избывал. Он и на безбабицу тогда, в первый растёбинский день, сетовал как-то вяловато, скорее отдавая дань неискоренимой мужской браваде.
Каптри Позгалёв погружался в стихию курортного угара с безоглядной самоотверженностью. Семья его не ждала, уже год как Ян развелся. В протестных дебошах друга в основном участвовал из солидарности, реже — по причине своего ершистого характера. Здесь, в санатории, ершистость Позгалёва на первых порах была безобидной, как если бы вольное естество просто вскипало от избытка энергии. Авторитетов, к примеру, командир БЧ-3 не признавал со спокойной, само собой разумеющейся непосредственностью. По этой же причине не очень умел разговаривать на «вы». Фамильярничал, но без заносчивости и пренебрежения, всё — естественным образом. Как он уживался со своим флотским начальством, и начальство — с ним, для Никиты представлялось загадкой.