— Она и смекнула: если тюряга плачет, пусть лучше тюрягой будет прочный корпус.
Расслабленный физическими нагрузками, Позгалёв ударился в воспоминания не на шутку. За десять минут ему — о детстве, нахимовке, повторно — о матери, которая, будучи «зубнихой», имела даже не связи — доступ к начальнику Нахимовского училища прямее не придумаешь — через бормашину. Судьба сына устроилась ценой «пары пломб», к тому же, кто его в четырнадцать лет спрашивал?
А на первой морской практике под парусами — до форта Шанец и обратно, — захватило, сразу и сильно, особой страстью к морю, знакомой, в основном, подводникам. Когда в кайф не просто пощекотать килем гладь, а хочется чуток большего — взломать её грубо, по-мужски: обладать, так обладать.
А до нахимовки — недолгое детство в Запорожье. Быстрое, как днепровская водичка на порогах-перекатах, ослепительно-солнечное, испятнанное бликами нехитрого мальчишеского счастья. С набегами на хортицкие сады, с ловлей всего, что в днепровских водах плавает, с ночными кострами в степных ковылях и гарцеванием перед орущим паровозом — на спор.
— Так ты с югов? Нос, смотрю, оттуда, — «Солнцедар» совсем развязал Никитин язык.
— Это я к специальному лору сходил — первый бой, второй раунд. Лечит курносость на раз. Какие там юга. Со станции Мга — перрон под Ленинградом на сто домов. В Сечь нас отец привез. Папаша был гулевой — есть мне в кого, ну и загулял с какой-то казачкой. Я там шесть классов, прежде чем обратно с матерью в Ленинград.
И точно, — увидел Никита, — русацкий нос, перебитый не южной кровью, а чьим-то крепким кулаком.
— Мга… название странное.
— Мга пала, лист побила. Помрачение воздуха, сырой туман. А по мне так — самое солнечное место на земле! Ладно, давай, пока не видит.
— Может, потом?
— Давай, давай…
Ян ухватил бутылку, сделал глоток. Глаза то на шухере, то весело посматривают, как сестрички Алика раскупоривают: медали-присоски — долой и, лёгкого, под руки. И он плывёт в вершке от пола — невесомый, перекачанный кислородом, счастливый. Плывёт мимо Катерины, снаряжающей барокамеру для следующего погружения. Катя суетится, перекинув провода-снасти через плечо, наклоняется сочно и вдруг некстати, в тот самый момент, когда кадык Позгалёва заходится, что поплавок, в отчаянной винной поклёвке, поворачивает голову.
— Ну, всё! Галя, зови Лебедева!
Пока Галя бегает, они сидят притихшие, как напроказившие пацаны. Потом становится немного смешно за себя таких, и все трое, не сговариваясь, опять мусолят бутылку. Им уже до лампочки молнии Катерины, которая что-то гневно отписывает за столом, аж бумага под ручкой визжит.