Никита отвел ладонь.
Неловкое молчание. Даша растерялась, как будто даже сникла…
— Теперь ты, дендролог, — надо бы сгладить момент, решил Никита, — просвети-ка, что это за кущи кругом? Колючие, зараза.
— Татарник, — произнесла безразлично.
— А это что за пальма, вон там?
— Это не пальма. Эритея вооруженная.
— Ничего себе…
— Доисторический колхидский лес, такого больше нигде нет. В смысле, эндемиков много.
— Кого?
— Растут только здесь.
— И вооруженная эта?
— Эритея — ещё в Африке.
Искоса глянула на Растёбина — смущённая, красивая, но уже не та, что светилась млечным током там, внизу. Покров загадки будто сорвало колючками татарника.
Выкатились, наконец, из ямин на человеческий асфальт. Здесь даже имелись столбы освещения, гудевшие синеватым светом. Никита глянул на Дарью с притворной рассеянностью. Да нет, всё — высшей пробы. Изъяны — и те. Разве что крашеная — запах от волос. Не лады со зрением у неё? Не осознаёт себя, не знает себе цены? От такой догадки царапнула досада: везёт же мне, если и красавица — обязательно какой-нибудь неадекват. — И вдогонку за этими гадкими мыслями уже ощутимо полоснуло: как всегда, одного тёплого, признательного слова хватило, чтобы потерять интерес, разочароваться, перегореть. Он чувствовал себя болваном.
— Если по этой шоссейке — выйдем немного за Хосту. Если здесь, — Дарья показала витой шашкой на песчаную проточину, стекающую в мрачный обрыв, — прямо в центр.
Голос её совсем сник, сделался глуше, далеко звучал, словно услышала, прочитала его сомнения. Подъём был — вожделение, спуск — разочарование. Длить свидание Никите не хотелось.
— Хорошо, давай через овраг.
Спускались молча. Теперь оказалось, что взять ее за руку — совсем не волнующе, а вполне даже обыденно. Она почувствовала его перемену: отчуждённый холодок в пальцах, смех и восклицания уже не жгли ночь, но ещё не поняла — что виной, что не так сказала, сделала?
Едва спуск закончился, прохладные пальчики дали дёру из его руки. А он ничего не мог поделать с собой, её притяжение иссякало; красивая тайна, подаренная бесхитростно, от всей души, потеряла всякий магнетизм.
Хостинский центр оказался перекрестьем прибрежного шоссе и сбегающих со взгорья, змеящихся улочек, кособоким бульваром, на который вывалили поглазеть одноэтажные дома. В отличие от Сочи, народ здесь жил замедленный. Как из густого чернильного сна, которому до утренней прозрачности ещё бродить и бродить, ходили тени, сливаясь с тёмными стволами деревьев. В глубине бульвара, фасадом к Адлеру — единственный примечательный дом с колоннадой, взятый под караул кипарисами.