Я подумал, что мне послышалось.
– Что, простите?
– Голубчик, вы у меня и так отобрали слишком много времени и, думаю, на сегодня наш разговор окончен. Желаю много денег! – И он указал мне рукой на дверь.
Только тут до меня дошло – это он так со мной прощается! Думаю, если бы мы с ним разговаривали в другой реальности, то эта фраза прозвучала бы, как «всего хорошего» или «удачи». Но здесь пожелание материальных благ, видимо, считалось чуть ли не высшей степенью проявления расположения к собеседнику. «До чего же нелепо звучит!» – подумал я, а вслух сказал:
– Давайте ваше направление прямо сейчас.
Врач разочарованно вздохнул и дал задание секретарше подготовить необходимый документ. Я вышел.
Биться головой о стену, настаивая на том, чтобы маму освободили немедленно, казалось настолько же бесполезной затеей, насколько и опасной. О том, чтобы в очередной раз предложить решить вопрос при помощи денег, я теперь не думал. Скажу больше, уже я понимал, почему Карл Генрихович никак не отреагировал на мои намёки решить вопрос взяткой. Процедура требовала постановки на учёт в милиции, у которой после этого появлялось законное право убийства человека, а значит, я и впрямь недооценил уровень ответственности главврача. Если он и согласится отпустить своего пациента в обход инструкции, то взамен потребует такую сумму, которая вряд ли поместится в карман его халата, не говоря уже о наличии такой суммы в моём кармане. И он это прекрасно понимал.
Я просто не видел другого выхода, кроме как следовать установленному порядку. Это решение, впоследствии, оказалось роковым, и мне пришлось сильно за него поплатиться.
Да что там поплатиться… Если бы я знал, что произойдёт дальше, я попросту не вышел бы из кабинета главврача, пока не добился бы освобождения матери. Причём использовал бы любые законные и незаконные способы влияния. Вплоть до рукоприкладства. Но я не видел будущего, поэтому вышел. Смалодушничал? Не думаю. Скорее, недооценил риск. Что, впрочем, нисколько не умаляет моей вины за то, к чему это решение в итоге привело.
В милицию добирался на метро, но на этот раз не озирался по сторонам и не выискивал несоответствия, которыми был буквально напичкан этот чужой холодный мир, застывший в привычных и даже родных вещах. Я изучал документы, выданные главврачом.
Одним из бланков был акт о расторжении договора, заключённого между хосписом и мной. Копия прилагалась. Этот договор датировался третьим апреля две тысячи восьмого года и предусматривал изоляцию моей матери на неопределённый срок с целью недопущения негативного влияния Объекта (так называли маму в тексте) на Общество. Один из пунктов гласил: «С момента вступления в действие настоящего Договора, Опекун (это я) освобождается от ответственности за возможные неправомерные действия Объекта вплоть до физической смерти Объекта или до момента расторжения настоящего Договора. Данная ответственность возлагается на Хоспис», а другой пункт уточнял: «Хоспис оставляет за собой право провести процедуру эвтаназии в отношении Объекта без разъяснения причин Опекуну».