То есть третьего апреля две тысячи восьмого года я на законных основаниях разрешил убить свою мать в случае, если такая необходимость или даже желание появится у сотрудников хосписа!
Мне стало плохо. Руки тряслись с такой силой, что читать дальше не представлялось возможным. Теперь страх встретиться со своим двойником сменился жгучим желанием, чтобы эта встреча всё-таки состоялась. И я прекрасно знал, что буду делать, когда увижу перед собой собственное лицо.
Странное дело: насколько сильно я удивлялся жалкой увечности населявших этот мир людей, настолько же сильно поражался схожести поведения наделённых властью чиновников и госслужащих с их коллегами в моём мире. Разницы практически не было! Общаясь с представителями органов правопорядка, создавалось стойкое впечатление, будто я никуда и не переносился! А в один забавный момент я и вовсе ощутил неуместную ностальгию, которая, по сути, являлась больше актом мазохизма, нежели чем-то и в самом деле логичным.
В районном отделении меня принял сержант, состоящий на должности участкового инспектора. Я знал его. Точнее, помнил его визит в ноябре две тысячи восьмого. Он приходил ко мне домой вместе со следователем, когда погибли Маша с Юлей. Да только толку от этого знакомства сейчас было мало. Во-первых, я запомнил только его лицо – круглое, с красными щеками. Ничего больше об этом человеке я не способен был тогда переварить. А во-вторых, в этой реальности он меня тоже не знал. Причина банальна – тот роковой ноябрь две тысячи восьмого здесь ещё попросту не наступил.
Видимо, участковый относился к тому типу людей, у которых краснота никогда не сходит со щёк. Я понятия не имею, с чем это связано. С особенностями кожи, или с тем, что человек постоянно находится в возбуждённом состоянии, но пухлые щёки милиционера, сидевшего передо мной в тесном, душном кабинете, пылали багрянцем. Можно было, конечно, предположить, что сказывалась беспощадная июльская жара, от которой не спасал даже крутящийся на полную катушку вентилятор, но я прекрасно помнил, что его лицо имело тот же цвет и во время известного осеннего визита.
Я изнывал от духоты помещения вот уже битый час, но дело, по которому я добровольно явился в милицию, не сдвинулось ни на шаг. Большая стрелка настенных часов, на циферблате которых красовался огромный золотистый трезубец, бездушно отсчитывала драгоценные минуты, которых теперь могло не хватить на то, чтобы вернуться в хоспис и вытащить оттуда маму.
– Товарищ сержант, я же вам говорю, я полностью осознаю меру ответственности и обязуюсь при первой же необходимости уведомить вас о подозрительных действиях со стороны моей матери. У неё своя квартира, причём находится она совсем недалеко от моего дома. Я смогу посещать её ежедневно, контролировать, ухаживать… Вы поймите, я остался без работы, за хоспис платить нечем. Жена даже собаку усыпила, чтобы сократить расходы. У меня малолетняя дочь, она расстроится, когда узнает, что её питомца умертвили, но у нас не оставалось другого выхода. Мы просто вынуждены были так поступить! То же самое касается и моей матери! Если я в ближайшее время не найду работу с достойной зарплатой, то уже в скором времени у семьи не останется средств существования. А на такой риск я идти не готов. Пусть лучше мать живёт у себя дома, если надо, под замком, но заставлять дочь и жену голодать – это будет слишком серьёзным ударом по моему самолюбию.