.
— Угу. — Кивнул Виктор мрачно, вполне оценив силу воздействия женских чар. — Тоже мне Мата Хари, или кто там танцевал в шантане? Хочешь эффект усилить? Тогда не размахивай руками. Плавный еле заметный жест, поворот ладони… раскрытую ладонь к груди. — Он совершенно неожиданно для нее снова заговорил ровным, ну почти ровным, голосом, нейтральным, насколько мог, тоном. — Вспомни, Жаннет, сейчас так не принято. Это потом будут по сцене прыгать. Не играй лицом, — это не голос и не фортепьяно. — Он говорил, а в его голове издевательски-синхронно звучало знаменитое: «Запомни Харли, курок — это не…»[245]. Так явственно, что Федорчук даже на мгновение смутился и попробовал снизить пафос своей речи. Даже заговорил тише. — В зале могут быть слепые, но я точно знаю, глухих там не будет. Эмоция должна передаваться по возможности только голосом, жест идёт от недостатка эмоциональной составляющей в пении. Так написано во всех книгах. В конце концов — чему тебя учили в Москве?
«Бог мой! — Поняла вдруг Татьяна, наблюдая за Федорчуком из глубины глаз Жаннет, — Он же опять забыл сколько мне лет!».
И мысль эта, как ни странно, сначала заставила ее «покраснеть», но не внешне, разумеется, а где-то там, внутри себя, где она виртуозно прятала теперь от окружающего мира все, что этому миру знать о ней не полагалось. Итак, Татьяна подумала, затем «покраснела» и смутилась, заметила свое смущение, и не на шутку разозлилась. А злость это такое скверное чувство, что даже когда злишься на себя, выливаешь на кого-нибудь, кто первым подставится. Здесь и сейчас, впрочем, и выбирать было не из кого.
— Между прочим, меня учили классическому «бельканто». — Гордо, и, с точки зрения Виктора, несколько комично, вздёрнув подбородок, ответила Жаннет. — А у тебя что, милый? Три класса и два коридора Мухосранской музыкальной школы по классу балалайки? Паганини трёхструнный!
— Вообще-то я… — Разумеется, он чуть не повелся. Хотел сказать, что родился и вырос в Ленинграде, а не абы где, но чуть это чуть и есть. Не повелся, хотя и рассвирепел. — Петь тебя учили! Голос ставили! — Собственный голос Виктора приобрёл какое-то змеиное звучание, хотя предполагалось быть всего лишь вкрадчивым. Его сарказм не находил выхода в привычной «мужской» лексике, и компенсировал это обстоятельство изменением тональности. — Так иди на радио, диктором, со своим поставленным голосом. Там можешь личиком играть и «образок лепить»[246] перед микрофоном — он не удержался и вернул «шпильку» — хоть до посинения.
— И пойду! — На самом деле, идея была здравая. Нет, не диктором, конечно, но вот про радио и, может быть, даже кино следовало подумать.