В Большой воде было все. Будь я проклят, все было так просто и прекрасно. Это был счастливый миг, один из тех, что не забываются, остаются навеки.
— Кейтен, — я назвал его по имени как старого друга, — Кейтен, брат мой!
— Лем, — сказал он также дружески, погладил меня по голове, как щенка, остановил слезы, которые сами навернулись мне на глаза, и сказал: — Лем, брат мой!
Той ночью волна вошла в нас, волна, которую никто не сможет у нас отнять. Эта волна остается в человеке навсегда, клянусь.
В чем была его сила? Бессонные тучи, тяжелые дни дали мне один единственный ответ, клянусь, — в его человеческой доброте. Тогда нужно рассказать обо всем, Боже мой, как он умел вложить душу в мертвые, неподвижные предметы, оживить их, превратить в другие, истинные. Будь я проклят, истинные. Одно время в доме многие стали сомневаться, человек ли он, их испугал его дух, (хотя он был рьяным противником религии), некоторые же подозревали в нем порождение нечистого. Будь я проклят, порождение нечистого. Иначе откуда у нею эта голова редькой, острые плечи, может, он ужасный плод полночной встречи какой-нибудь несчастной девушки и злого духа. У него не было никакой характеристики, я не помню, чтобы он сказал хоть слово о своих матери, отце, братьях, сестрах — нет, будь я проклят, он никогда не поминал свой Кейтенов род. Кто он был? Одно было точно известно, клянусь, любой, кто посягал на него, потом как будто терял свою силу. И это случалось не раз, он видел невидимое, он мог заполучить то, что было недосягаемо далеко, все что казалось твердым, превращалось в пыль от прикосновения его острых пальцев. И потом, разве не он был единственной настоящей причиной смерти Аритона Яковлеского, разве не он разрушил стену, разве не он привел Большую воду. Будь я проклят, его обвиняли в таких ужасных поступках, каких он точно никогда в жизни не совершал, теперь вы понимаете, сколько ему пришлось претерпеть; но, в конце концов, он за это отплатил самым непредставимым образом. Будь я проклят, именно так, отплатил.
Тогда мы еще ничего не знали о стене. Не знали о том, что такое утро в доме, о пробуждении, о сне в этом проклятом месте. Сначала мы и не замечали стену. Наши головы еще были полны светлым пьянящим ветром с воды. Надо ли вам напоминать о колдовских, чудесных минутах счастья, проведенных той ночью у Большой воды. Большая вода была как прекрасный сон, а я всегда верил в небылицы.
Стена обвила дом, как притаившаяся змея. Огромная. Если придушит, обовьет хвостом, не будет тебе спасения. О, Боже, ужасные, черные утренние часы около этой стены. Глухие. Каждое утро, казалось, съедало по ребенку. Картина утра в доме — самое страшное в моей жизни. Вдоль всей стены стояли сонные дети, еще в мутной, тяжелой дреме, заспанные, посиневшие и дрожащие. Почти все были босы, плохо одеты, кого в чем привели. Чтобы отогнать холод раннего стылого утра (Боже, роса будто умела кусаться), мы долго занимались какой-то дурацкой физкультурой, пританцовывая от холода, раз-два, влево-вправо, вверх-вниз, согревая так себе хоть чуть-чуть душу. Будь я проклят, душу. Ей было холоднее всего, душа покрывалась льдом. Обычно все дети, со странными большими глазами, горевшими темным болезненным пламенем, молчали, повесив головы, как будто искали на земле что-то потерянное. Так часами простаивали, понурившись, как вянущие цветы со сломанными злым ветром стебельками. (А может, это было от голода). Особенно тяжело было девочкам. Будь я проклят, нашим красавицам-девочкам! Остриженным, обезображенным, похожим на уродливых мальчишек, униженным, растворившимся в общем порядке. Будь я проклят, кто-то ведь придумал общий порядок для красивых девочек.