Кругом ширился страх, неведомый страх. Меня и сейчас бросает в дрожь при виде детского дома, кажется, что там все та же глухота, все та же неподвижность, все та же тишина. Страх, проникший в каждого ребенка, в каждый предмет. Такие запустение и нищета, что не поймешь, закончилась война или все еще идет. Я до сих пор вижу сломленных, похожих на стариков, детей, которым трудно вдыхать воздух и еще тяжелее его выдыхать, детей, которые не бегают, а еле плетутся, волочатся по пыли, детей, целыми днями не размыкающих рта. Иногда днями, иногда неделями, а то и месяцами. Днем и ночью. Немые дети, будь я проклят, безмолвно уставившиеся в стену. Но с этим действительно ничего нельзя было сделать. Знаешь, что тебя огородила эта проклятая стена. Некуда идти, ты отделен от остального мира. Будь я проклят, огорожен со всех сторон.
Стена тогда казалась огромной. Высоченной, как будто ее построили от птиц. Дети мерили ее руками, до миллиметров. Будь я проклят, до последнего миллиметра. Однажды в свободное время перед построением кому-то из детей пришло на ум измерить стену. Наверное, от отчаяния, будь я проклят, смысла в этом не было никакого. Черт его дернул, вслед за ним все стали мерить, и сразу пошли раздоры. Начнешь мерить, а кто-нибудь собъет тебя, все сначала. Боже мой, конечно, значение это не имело никакого, просто хотелось на ком-нибудь сорвать зло. И вот слабый хватает за грудки еще более слабого, чтобы довести, черт побери, дело до конца. Хоть это кажется безумием, мерить и перемеривать со временем стало чуть ли не самым любимым нашим развлечением. Потом все числа так перемешались, что никто не мог разобраться в их путанице. Все размеры получались разными, у одних была одна высота, у других — другая, все пошло вверх дном. Тем не менее, каждый про себя точно знал свою высоту стены. Когда начальство узнало, на какие пустяки мы тратим время, что тетрадки в руках просто для виду, то нам сразу запретили ошиваться у стены, а того, кто опять пытался ее измерить, строжайше наказывали. Будь я проклят, строжайше.
У стены к тому же была и своя история, в ней таилось нечто зловещее из прошлого. Клянусь, таилась тревога тех, кто томился здесь раньше. Она и нам не давала покоя. Странными и непонятными были знаки, оставленные «прежними», как мы называли сумасшедших, которые находились тут до нас (человек пятнадцать-шестнадцать, наверняка последние, остальные разбежались сразу после войны, вернулись к нормальной жизни), будь я проклят, эти знаки внушали нам ужас. Они определенно не шутили, в любую минуту угрожали появиться, соскочить со стены, как будто на ней отпечатались их неспокойные, больные души. Все время казалось, что они вернутся, что они, будь я проклят, на тебя смотрят. Их тени были здесь, как живые. Но самым страшным было то, что многие знаки скрывали чистую человеческую мысль, разум. Будь я проклят, можно было встретить и сердце, и нежный взгляд, от которых веяло теплом. Их, верно, нарисовали в некий светлый миг, таким жутким образом подтвердив свое существование, свою человеческую жизнь, «увековечив» себя, так путник, отправляющийся на чужбину, пишет свое имя в тысяче мест — на деревьях, на камне, на жестяном дорожном знаке. Будь я проклят, свое человеческое имя. А что иначе могли означать большие голодные глаза. Умные, сияющие глаза. Синие. Как небо, будь я проклят, как небо. Вообще все, что было цветным, было синим. Синяя краска главенствовала на стене. Один Бог знает, где психи добыли синюю краску, но известно, что для них она была, как хорошее лекарство. Те, кто видели, как они днем и ночью возились с краской, рассказывали, что в такие часы сумасшедшие относились друг к другу совершенно нормально, по-человечески. Наш звонарь, товарищ Анески, один из бывших обитателей дома, на своих уроках очень живо вспоминал об этом, и, что удивительнее всего, всегда сам начинал рассказывать, говоря без малейшего повода: