Потом вспомнила, что он весь промок, и потащила к огню — греться, переодеваться. Рэндольф покорно подчинялся и молчал. С лица его не сходило выражение крайнего изумления и легкой опаски. Должно быть, в эти минуты он вспоминал все слухи, что ходили о безумной Элисон Майтлтон, и думал, что некоторые из них не были досужими сплетнями.
— Элисон, что происходит? — наконец спросил он. — Что с тобой? Ты на себя непохожа.
— А с тобой что? Почему ты с утра такой? Почему ты ушел? Почему тебя так долго не было? Ты на меня обиделся, да?
Фэйри хлопал глазами под градом вопросов. Последний его и вовсе ошарашил:
— Я? На тебя?
— Я для тебя вообще хоть что-то значу? — жалобно спросила я. И зажмурилась.
Он начал смеяться. Это было невыносимо. Я зажала руками уши и метнулась в сторону двери, но он был быстрее. Секундой позже меня впечатало спиной в стену. Справа и слева руки, не сбежать.
— Дурочка, — сказал он ласково. Совсем как Терри. — Ты даже не представляешь…
А потом мы опять целовались. Рыча, вгрызались друг в друга, не в силах оторваться, в каком-то безумном, лихорадочном желании. И вместе сдирали с меня это дурацкое платье.
Все было торопливо, без долгой прелюдии, на скомканных, кое-как брошенных у очага одеялах. Он вошел в меня так резко, что я вскрикнула. Даже слезы выступили. Все-таки больно не только в первый раз… или он просто был слишком большим для меня…
Полный раскаяния стон «Прости, Элли, пожалуйста, прости. Больно?».
— Все хорошо. Просто… не так быстро, ладно?
Было хорошо. Невероятно, мучительно хорошо. Сотни поцелуев, которыми он покрывал мое тело, искаженное страстью лицо, хриплый голос, повторяющий мое имя. Глубокие сильные толчки, белые костяшки вцепившихся в край одеяла пальцев.
И снова была жаркая, судорожная волна. Полет, падение, когда забываешь все в бездумном наслаждении. И ответный стон.
Рэндольф обнял меня, притянул к себе, обхватил так, словно пытался укрыть от всех невзгод этого мира. А я, дурочка, вдруг снова захлюпала носом. От облегчения. И от обиды, что я его совсем не понимаю.
— Не знаю, что на меня нашло, — пожаловалась я.
— Кажется, я знаю. Прости.
— За что?
— Я не сказал. Ты важна для меня. Важнее всего остального, что было или есть в моей жизни.
Я изумленно приподнялась, поймала взгляд Рэндольфа, и мне стало странно.
На меня никогда в жизни так не смотрели! Никто. В этом взгляде отражались и любовь, и восхищение, и забота, и нежность, и еще тысячи разных «и», выразить которые мне недостало бы слов. Так не смотрят на любимую женщину. Так смотрят на единственного, обожаемого ребенка. На статую божества. На что-то, что превыше жизни.